— Это верно. Бойцы расхватывают трофеечек, не глядя ни на лицо, ни на возраст.

Баэст достал купюру в пять пеньгенов:

— Друг, остальное с тебя. Запиши на счёт расходов по гражданской аттестации. Она тебе не меньше, чем в тысячу обойдётся.

Я передал недостающую сумму Баэсту. Мы все отошли за угол трактира. Баэст положил деньги в пустую бочку и прикрыл корзиной. Капрал снял с пояса мешочек и набил трубку. Закурил, прошёлся взад-вперёд. Потом непринуждённо убрал корзину и сунул руку в бочку.

Пересчитав деньги, дал знак арбалетчику на крыше арестантской кареты. Тот спустился вниз и встал у дверей, поджидая меня и Баэста.

3

Внутренности арестантского экипажа 23-012-Лебенсборн напоминали вагон: узкий коридор из конца в конец, по левой стороне — комнаты без дверей. Трёхъярусные койки комнат заняты женщинами.

Первое что поразило — плотный липкий воздух, заполненный тысячами цветочных ароматов. Но с каждым вздохом всё яснее ощущался запах пота. Второе — праздничный вид. Все трофеечки одеты в яркую одежду. Пышные платья с вырезами на груди. Все завиты и причёсаны. Напомажены, напудрены.

И только потом я посмотрел в их глаза.

Тоска, боль, горе, ненависть… В каждой паре глаз, — карих, чёрных, серых, синих и даже необычных для землянок фиолетовых, — полный набор существительных, обозначающих страдание.

Я никогда не стремился стать документальным фотожурналистом. Во многом из-за того, что не был уверен в своей способности оставаться безучастным к чужому страданию. Разглядывая снимки из горячих точек и лагерей беженцев, понимал, что сам навряд ли смог бы изо дня в день погружаться в океан людских страданий, чтобы сделать несколько удачных кадров, которые получат награду от какой-нибудь негосударственной организации, типа, «Репортёров без границ».

Как упоминал ранее, на такое способны только люди без души. То есть настоящие фотографы.

В Москве встречал такого. Известный фоторепортёр, побывавший во всех странах, где американцы или устанавливали демократию, или где местные жители, одичав после установления демократии, сбрасывали правительство, чтобы заменить его шариатом.

«Ты, Матвей, знаешь кто? Ты эмпат, — говорил фоторепортёр. — Ты можешь фотать девок для корпоративных календарей, природу, предметку для рекламы, но ты никогда не сможешь запечатлеть жизнь. Ты боишься увидеть её сквозь объектив. Боишься, что тогда всё мировое зло станет очевидным и для тебя. Ты боишься правды, поэтому предпочитаешь постановочную съёмку, да искусственный свет».

Известный фоторепортёр каждый день выпивал бутылку виски. Вероятно, для того, чтобы забыть очевидность мирового зла.

Я и Баэст, сопровождаемые арбалетчиком, шли по коридору. Баэст по-хозяйски задерживался у дверного проёма, окидывал взглядом кровати.

— Встать, шлюхи! — кричал арбалетчик. — Разлеглись, понимаешь… вам тута не родной дом.

Девушки покорно поднимались, по очереди поворачивались, чтобы мы оценили фигуры.

— Старая, — комментировал Баэст. — Тощая, большой нос, маленькие груди, плохая причёска, форвиррка, ненавижу форвиррок…

Отверженные трофеечки облегчённо вздыхали и садились обратно.

В одной из комнат Баэст провёл ревизию и хотел было двигаться дальше, как арбалетчик шагнул в комнату и оттолкнул двух трофеечек, стоявших почему-то плечом к плечу.

Оказалось, что они скрывали собой девушку. Ей было лет шестнадцать, даже яркий макияж и нелепое голубое платье с треугольным вырезом на плоской груди не скрывали возраст.

— О-о-о, — сказал Баэст и шагнул вслед за арбалетчиком. — Беру.

— Форвиррка, — пояснил арбалетчик. — Вы же не любите их.

— Такие конфетки не имеют национальности. — Баэст вцепился в руку девушки и потащил в коридор. Она что-то залопотала на непонятном языке.

— Ей всего пятнадцать семилуний, — сказала одна трофеечка, падая в ноги Баэсту.

— Возьмите нас, кэр, — сказала вторая, красивая рыжеволосая номасийка, слегка похожая на Аделлу. — Делайте всё, что пожелаете, Убейте, если надо…

— Я и так сделаю всё, что пожелаю. А убьют вас в нашей доблестной армии. Убьют любовью, ха-ха!

Баэст потащил девушку в коридор. Чепчик слетел с её головы, по плечам разлилась волна белых блестящих волос.

— О-о-о, — простонал Баэст и заторопился: — Ну, енавец, выбрал? Надо ещё с трактирщиком насчёт комнат договориться.

Я дал руку номасийке. Наши взгляды встретились. Немного помедлив, приняла руку и поднялась. Арбалетчик выпроводил нас из арестантского экипажа.

Мы словно выплыли из сладкого душного омута.

— Через четыре витка мы отъезжаем, — предупредил арбалетчик. — Так что не тяните. И помните, без пыток. По крайне мере без тех, что оставят следы на теле.

На улице темно, как ночью на Земле.

Происходило одно из многочисленных голдиварских затмений: Грювштен (Надгробие) заслонила солнце. Но и в темноте было видно, что на углу трактира возле бочки выстроилась очередь из мужчин. Клали деньги и отходили к арестантскому экипажу, предвкушая развлечения.

Первомаг самое древнее зло? Люди — вот самое древнее зло.

1

Я продолжал играть роль богача: не торгуясь, расплатился за две комнаты. Купил пару бутылок ягодно-зернового дрикка «Весёлый крипдер». Слуга поставил бутылки на поднос и побежал впереди нас по лестнице на второй этаж.

Хозяин трактира снял с доски ключи. Показал на лестницу:

— После вас, достопочтимые кэры.

Мы поднялись по лестнице и двинулись по коридору второго этажа.

Баэст прижимал к себе форвиррку. Лапал её то за грудь, то сзади, то совсем по-идиотски наматывал её волосы на кулак и дёргал. Девушка только вскрикивала, едва шагая. На ней были туфли на высоком каблуке, к которым она явно не привыкла. Стопы постоянно подламывались. Девушка не падала только от того, что Баэст крепко её держал.

Она уже не тараторила на своём языке, а лишь изредка оборачивалась на номасийку, шагавшую рядом со мной. Та что-то говорила ей утешающее на форвиррском.

— Постельное бельё и полотенцы чистые, — говорил трактирщик. — За битьё посуды — штраф от одного до двух пеньгенов. За порчу мебели штраф до десяти пеньгенов, в зависимости от вида мебели. Туалетная комната в конце коридора. В самом номере есть рукомойник и бочка воды. Она бесплатная. Потом, эта, старайтесь не запачкать обои. За кровь и семя, попавшие на стены, — отдельный штраф. До ста пеньгенов.

— Сотня! — воскликнул Баэст. — Однако… Эй, енавец, есть сотня? Не обещаю, что не забрызгаю чем-нибудь… с такой-то милашкой.

— Делай, что хочешь дружище, — преувеличенно пьяно пообещал я. — Всё будет оплачено.

Баэст уже воспринимал меня за простофилю, готового платить, не считая. Поразительно, как хорошо знал Драген человеческие характеры, предсказывая, что именно так я войду в доверие к незнакомцу.

Хозяин отпер двери. Получалось, что Баэст был за стеной моей комнаты. Слуга поставил на стол бутылку. Достал из шкафа посуду:

— Желаете поужинать? Сегодня в меню жареный хорт с гарниром из риса.

В очередной раз подумал, на каком основании языковой рулль не переводил «хорта», но переводил «рис»? Возможно, это как-то завязано на совпадения в моей памяти или сходстве голдиварского риса с земным?

Восприняв мою задумчивость, как затруднение, слуга продолжил:

— Вместо хорта можем предложить рыбу из озера Омган или…

— Ничего не надо, спасибо.

Слуга закрыл дверь и поспешил к Баэсту. За стеной было слышно, как мой спутник заказывал и мясо, и рыбу, и рис и бог знает что ещё:

— Счёт отправьте моему другу, Матвею!

Номасийка села на диван:

— Ты не пьян. И ты не его друг.

— К-к-кто тебе сказал, — спохватился я. — С-сейчас выпью и начнём веселье.

— Не начнём. Не притворяйся. Ты не как он. Впрочем, раз тебе это важно…