– О миссис Ван! – воскликнул он. – Какая встреча! Приятнейшая неожиданность!

В прихожей было почти темно. Китаянка посмотрела на профессора быстрым неприветливым взглядом и не ответила на поклон.

– Помилуйте, миссис Ван! Вы не можете не помнить меня! – настаивал профессор. – Мы вместе бежали из Пекина!

Китаянка потрясла головой, как бы давая понять, что она не говорит по-английски. Профессор был обижен. Старательно вспоминая слова (он мало знал по-китайски), он пытался еще раз объяснить, где и как они встретились. Но мистер Сун уже открыл выходную дверь, китаянка вышла, за ней мистер Сун, и профессор закончил свою вежливую фразу уже перед закрытой дверью. Он был оскорблен. Но мысли его приняли другое течение, и он забыл о происшествии.

Он вспомнил о нем на следующий вечер, когда семья и Черновы собрались к чаю, который считался за ужин.

– Аня, – вскричал вдруг профессор, – ты помнишь миссис Ван, с которой мы ехали из Пекина?

– Да, конечно, я ее помню.

– Вчера вечером она была здесь у мистера Суна и не ответила ни на мое приветствие, ни на поклон.

– Это на нее не похоже. Она казалась хорошо воспитанной и приветливой.

– Вчера она была чрезвычайно, оскорбительно невежлива со мной.

– Кто эта миссис Ван? – спросила Бабушка в удивлении. Казалось невероятным, чтобы кто-либо не ответил на приветствие и поклон такого любезного и очаровательного в манерах профессора.

– О, это длинная история, – ответила Анна Петровна.

– Это интересная история, – сказал профессор, – Аня, ты расскажи, а я тем временем пойду набросаю черновик письма к президенту Рузвельту. Потом я вернусь и начнем и чай и чтение.

– Мы оставили Пекин, когда город был взят японцами, – начала Анна Петровна. – Мы ехали во втором классе. Вагон был битком набит японскими солдатами, офицерами и беженцами. Было невероятно душно, тесно и жарко. Японцы вели себя победоносно и шумно. Остальные все были подавлены происшедшим, истощены физически и духовно. Как ни горьки были чувства китайцев, все они держались спокойно и молчаливо.

Около нас, совершенно неподвижная, как мертвая, ютилась семья китайцев. Они сидели совершенно беззвучно: старый господин с закрытыми глазами, слепой или не хотевший больше ничего видеть, две женщины с детьми на их коленях и ама с крошечным ребенком на руках. Все они были, конечно, утомлены и голодны – в вагоне никто, кроме японцев, не имел ни пищи, ни питья за последние двенадцать часов, но об этом можно было только догадываться, так как они ничем не выражали своих чувств. Даже дети были как-то не по-человечески спокойны. Только ребенок у амы вдруг начинал плакать, тогда она качала его на руках, и он замолкал.

Напротив нас сидели тоже китайцы, муж с женою. Он был средних лет, полный, с большим лицом, на котором – в противоречие всему окружающему – покоилось выражение полного спокойствия и какой-то буддийской душевной ясности. Жена его была замечательна. Высокая, тонкая, элегантная, и она сидела неподвижно, но по лицу ее, как молнии, проходили выражения гнева, отчаяния, ненависти.

Поездка, вместо обычных трех часов, длилась уже двадцать, так как наш поезд то и дело останавливался, уступая дорогу встречным поездам, подвозившим к Пекину японскую армию и амуницию. Огромные пушки с поднятыми к небу жерлами, гигантские танки, покрытые парусиной, появлялись и исчезали с левой стороны вагона; справа было печальное зрелище разрушенных деревень, сцена недавних боев.

Китайская леди начала считать вслух проезжавшие мимо вагоны и записывать их число в книжечку. Это было запрещено недавним японским военным распоряжением.

Вдруг она обратилась ко мне, говоря по-английски и намеренно громко:

– Не странно ли? В Китае, по китайской дороге, в китайских вагонах, обслуживаемых китайцами – враги везут всевозможные орудия для истребления китайского населения? Война не объявлена, но города разрушаются бомбардировкой. И все это называется «местным инцидентом».

Мой муж сейчас же вступил с ней в разговор, объясняя, что перед нашими глазами происходит один из парадоксов истории. Я стала беспокоиться, так как безусловно кто-либо из присутствовавших японских офицеров понимал по-английски. Чтобы переменить тему, я сказала поспешно:

– Будем лучше любоваться ландшафтом!

– Вы это называете «ландшафтом? – вскрикнула китаянка. – Три дня в этих местах японцы демонстрировали свои дружеские чувства к Китаю. Посмотрите на эти развалины!

Ее речь делалась опасной. Я посмотрела вокруг. К нам прислушивались, хотя и не показывая этого, все японцы.

– Куда вы едете? – спросила меня китаянка.

– В Тянцзин.

– А, – вздохнула она, – десять тысяч гражданского населения было убито японцами в Тянцзине.

Я заметила, что какое-то движение происходило в группе японских офицеров. Ясно, что они и слышали и поняли, что говорила китаянка, и готовились предпринять какие-то меры. Напрасно я старалась изменить тему разговора.

– Но что же является причиной этих жестоких действий? – продолжала китаянка. – «Япония хочет получить даром китайский хлопок», – сказал откровенно один из японских государственных деятелей. Но, может быть, и Китаю нужен его собственный хлопок? Может ли жажда беззаконного захвата чужой собственности оправдать такие средства к ней, как вот эти убийства? Мало того, Япония хочет еще и китайских дружеских чувств. Для этого ли она бомбардирует китайские больницы, университеты и школы? Затем Япония хотела бы еще получить и китайский уголь, железо, китайскую торговлю и китайскую землю. Это все – для Японии. Китаю же – мир, время от времени карательные экспедиции, как вот эта, чтобы держать крепко взаимное понимание и дружбу.

Говоря это, она уже вся дрожала от гнева и негодования.

Я не могла понять ее бравады. И ей тоже было ясно, что ее слушали все японцы в вагоне. Китайские же пассажиры сидели безмолвно и безучастно, как и прежде. На кого она надеялась, на чью защиту? Зачем она подвергала себя опасности? В вагоне уже создалась напряженная атмосфера. Казалось, вот-вот произойдет какое-то ужасное несчастье. А она все продолжала говорить:

– Посмотрите на разбитые вагоны! Китайские беженцы в этих вагонах были бомбардированы с воздуха. Пятьсот человек было убито. Они бежали из Пекина. Японцы сначала взяли их дома, имущество, убили здоровых и молодых мужчин в семьях. А когда старики, женщины и дети пытались скрыться от убийц, их бомбардировали и убили с воздуха.

Она задохнулась и остановилась. Зловещая тишина царила в вагоне. Один из японских офицеров встал и тяжелой походкой направился к китаянке.

Я все не могла понять, на что она надеялась, подвергая себя опасности. Было ли у нее оружие? Станет ли она защищаться или же кинется с кинжалом и убьет приближающегося японца? Где ее оружие? На ней был берет и очень плотно прилегающее платье. Не только револьвер, но и кинжал едва ли мог быть спрятан в ее одежде.

Японский офицер стоял уже в проходе около нас.

– Ах, – сказала китаянка, глядя ему в лицо. – Япония так восхваляет свою армию. Но все, на что она способна, это – слепая жестокость.

Японский офицер одним тяжелым движением руки сдвинул аму с ребенком и тяжело сел на ее место. Неподвижным взглядом, с какой-то ледяной жестокостью он смотрел в лицо китаянки.

– Студентка?

– Да. Я – студентка.

– Куда едете:

– В Тянцзин.

– Одна?

– Нет, с мужем. – И она показала на спокойного господина с лицом, напоминающим Будду.

– Зачем вы едете в Тянцзин?

– О, просто посмотреть кругом, что там происходит.

– Где вы обычно живете?

Ее глаза засверкали.

– Я живу в свободной стране, где Япония ничего не значит, где Японии никто не боится, и где ее действия обсуждаются открыто.

– Фамилия?

– Миссис Ван Сунлин.

– В какой провинции Китая вы живете?

– Провинции Китая? – Ее голос шипел от ненависти. – О какой «провинции» вы говорите? Я родилась в штате. В Калифорнии. Я – американка по рождению и подданству.