Этим заканчивалось изложение событий, и мадам Милица с обычными поклонами и изъяснениями своей любви к Семье давала адрес одного из лучших отелей Шанхая.

– Что вы скажете на это? – спросил профессор, закончив чтение. – Давайте выскажем наши мнения по очереди.

– Глубокая преданность всегда трогает меня, – сказала Мать.

– Если б поручик Булат имел хотя бы половину тех чувств, какие привязывают к нему леди Доротею, они никогда бы не потеряли друг друга из вида, – сказал Петя.

– Аня?

– Я, – начала, заикаясь, Анна Петровна, – я думаю, что это – печальная история, но что в ней нет ничего необыкновенного.

– Лида?

– О, эта любовь прекрасна! Она чудесная, эта любовь! Они обязательно встретятся и будут счастливы.

– Хм, – сказал профессор, и этими звуками он выразил свое мнение, не добавив ничего более.

А вверху, в комнате миссис Парриш, Дима, занимался своими подарками. На руке у него тикали настоящие часы. Он ел бисквиты из коробки, выбирая их разного сорта, чтоб все перепробовать, потому что остальные он решил поделить между Матерью и Лидой. В промежутках между бисквитами он предлагал Собаке послушать, как тикают часы.

За последнее время миссис Парриш выказывала какую-то необычайную привязанность к Диме, почти не отпуская его от себя. Это началось со дня Бабушкиных похорон.

Он вернулся тогда дрожащий и заплаканный. Как он был жалок – маленький, с траурной повязкой повыше локтя правой руки. Он был очень утомлен и голоден. Тогда она прежде всего решила дать ему теплую ванну, потом накормить и уложить спать.

Когда он сидел в ванне, а она с намыленной губкой прикоснулась к этому худенькому и костлявому плечику – в ней произошло что-то почти страшное. Как долго, какие долгие пустые годы она не прикасалась к ребенку! В ней вдруг стихийно поднялась какая-то грозная атавистическая, доселе дремавшая сила. Человеческий детеныш! Животная сила – мать и дитя, – на которой основан мир, от которой зависит вся жизнь в мире, вдруг связала миссис Парриш с Димой. Она почувствовала вдруг, что он должен жить с ней, что он каким-то образом единственный для нее ребенок и что она готова жить для него и умереть, а врагов его грызть зубами, рвать ногтями, топтать. Все, что было в ней, принадлежало теперь Диме. И только после этого физического потрясения, когда она стояла, застыв неподвижно, а ее рука лежала на Димином плече, – вдруг теплой, сияющей, мягкой волной хлынула в ее сердце нежность. Ее сердце не дало и не получило подобной нежности в жизни, потому что эта нежность была полна отречения от себя, своих интересов, своего покоя – и стремила ее к Диме – укрыть, сохранить, защитить. Это человеческое чувство утопило в себе животный инстинкт, но смысл был тот же: ей нужен был Дима, и только он, чтобы жить, – и она была готова на все, чтоб его получить.

Наконец она могла выпрямиться, вздохнуть. Дима смотрел на нее удивленными и по-детски испуганными глазами. На плече его были красные следы ее пальцев. И вдруг миссис Парриш залилась счастливыми, все уносящими и омывающими слезами. Она обновлялась к жизни. И Дима, думая о Бабушке, вдруг тоже заплакал, но горькими слезами несчастного ребенка. И слезы его и ее, и вода, и мыло, – все это смешалось на губке, и миссис Парриш все мыла и мыла Диму этим составом.

В последующие дни она все старалась держать его около себя, приучая к своему обществу и сама ближе знакомясь с ним.

– Расскажи-ка мне о себе, Дима.

– О себе? Что рассказать?

– Как ты поживаешь?

– Я так себе поживаю. Ничего.

– Хотел бы поехать далеко-далеко? Путешествовать.

Он быстро поднял голову и весь как-то осветился интересом и радостью.

– Я очень, очень хочу далеко путешествовать. – И грустно добавил: – Только мы никуда не путешествуем.

– Хочешь поехать в Англию?

– Я хочу везде, где далеко.

– Тогда поедем вместе со мною в Англию. У меня там есть дом. В саду цветут розы. У тебя будут разные игрушки. Потом ты пойдешь в школу и начнешь заниматься спортом.

– Как Петя?

– Еще лучше.

– Кто купит мне спортивные туфли?

– Я куплю тебе все, что будет нужно.

– О, миссис Парриш! Тогда я очень хочу в Англию!

– Мы будем жить вместе…

– Возьмем Собаку?

– Возьмем. Мы будем жить умеете, вдвоем…

– Но, миссис Парриш, – вдруг сообразил Дима, – а все? Мы все поедем путешествовать с вами.

Миссис Парриш помолчала немного.

– Для этого у меня недостаточно денег.

– Билеты подорожали теперь?

– Да, билеты стоят дорого.

– А если будем торговаться? Мы займем немного места. И мы будем кушать поменьше. И мы все будем любить ваши розы и дом.

– Дима, это невозможно. Но если ты поедешь со мной, ты получишь хорошее образование, потом службу, и ты выпишешь – по одному – всю Семью.

– Сначала кого?

– Мать.

– А она не умрет до тех пор? Она говорит, что она уже старая. О, миссис Парриш, я так боюсь, так боюсь, что мы все умрем. Раньше я не боялся. Профессор говорит, смерть – ничего. Но как жалко Бабушку!

Он встал и подошел близко-близко к миссис Парриш.

– Я все немножко боюсь, – прошептал Дима, – что я сам умру. Атомы мои возьмут и распадутся. А вы знаете, как они похоронили Бабушку? Яма была глубокая и грязная, вся из земли, и на дне – грязная вода. Бабушку положили в холодную, грязную яму.

– Дима, забудь. Бабушка ничего не видела и не чувствовала.

– Но я видел, миссис Парриш. Бабушка любила, чтоб все было чистое, а гроб положили прямо в грязь. А она была добрая. Всегда у ней было спрятано немножко вкусного, чтобы дать мне, когда я плачу. Я такой худенький. Посмотрите, какая тонкая рука!

– Я буду тебя хорошо кормить. Ты не печалься, а подумай – поедешь ли со мной? Ты меня не боишься?

– Вас?! О, миссис Парриш, вы очень-очень хорошая. Я думаю, можно поехать с вами в Англию.

В начале января в пансионе № 11 появилась новая жилица мадам Климова.

Она была одной из тех русских, дам-эмигранток, которые никак не могут привыкнуть к ужасам жизни на чужой стороне.

Она не могла готовить обед, потому что от плиты у нее болели глаза. Она не могла стирать свое белье, потому что от этого болела спина. Она не могла долго ходить – вынуждена взять рикшу, – так как от хождения по ужасным китайским улицам распухали ноги. Но главным уязвимым местом было – «это бедное, несчастное сердце». По ее мнению, оно так нестерпимо страдало, потому что было слишком благородно для низкого существования. Оно также было слишком деликатно, чтобы переносить грубость людей, и чувствительно ко всему, что не стояло «на высоте» ее прежнего существования. Она хотела немного: мира, покоя, здоровья и, конечно, достаточно денег, чтобы жить, как повелевало это сердце. В тяжкой эмигрантской жизни чего можно требовать от нее? Живя с усилием, она могла еще навестить знакомых, поболтать немного, сходить в кино или провести ночь за маджаном [старинная китайская игра типа шахмат]– не больше.

Жила она на те деньги, которые ей посылала дочь Алла, балерина, которая, по словам мадам Климовой, стояла «на пороге славы». И если Алла еще не имела мирового имени, то причиной тому темная зависть и интриги других балерин, не стоящих и подошвы Аллы, но которые нагло «топчутся» там же. И вот Алла уже десять лет как «стояла на пороге», но в самый храм славы ей все не удавалось войти. Эти же десять лет мадам Климова проводила в лихорадочном ожидании письма, телеграммы – известия о том, что Алла «вошла», что она вышла замуж за одного из тех восточных миллионеров, о коих мир имеет только скудные сведения из газет, или – еще лучше – за одного из тех индийских принцев, у которых все еще «не счесть алмазов»… Почему бы и нет? Алла с балетной труппой путешествовала именно по Индийскому океану, это как раз в тех местах. И мадам Климова заранее примерялась к будущему триумфу, принимая решения, с кем она тут же перестанет раскланиваться, кому и как «даст понять», что она долго «терпела» подобные знакомства, но и ее терпению есть конец. Она обдумывала прощальный банкет в Тянцзине и приветственный там, во дворце Аллы. Титул «королева-мать» несколько старит, но пусть! Мадам Климова соглашалась с этим и уже в уме кому-то очаровательно рассказывала, что в ее семье женщины влюбляются и выходят замуж «ранней весной», и повинуясь этому «закону сердца», и она вышла, едва ей «стукнуло» 16. То же сделала и Алла, так что ей, «королеве-матери ", всего-то на всего 33 года, и если она и выглядит несколько старше, всему виною жестокие «испытания жизни». «Я падала с большой высоты», – добавляла она, намекая на свое аристократическое происхождение и на последовавшее «житье» в Китае.