Глаза дам, слушавших предложение принца, сверкали не хуже драгоценностей Азии.

– Но Алла ответила: «Я равнодушна – увы! – к драгоценным камням. Для меня – только две драгоценности в этом мире. Одной я владею, другую пытаюсь приобрести». – «Что это?– вскричал принц Рама-Джан. – Скажите, и я положу эту драгоценность к вашим ногам. Пусть это стоит мне жизни!» – «Любовь и искусство, – ответила Алла. – Искусство – со мной, но любовь? Я еще не любила. Возможно, близок час. Но предмет – не вы, принц Рама-Джан!»

И мадам Климова остановилась на этом эффектном месте, чтобы вытереть слезу умиления.

Конечно, никто из слушавших не верил ни одному слову этой истории. И все же все дамы слушали Климову, и слушали жадно, потому что бедные любят слушать о богатстве, как нелюбимые – о любви.

Профессор Чернов сидел за столом и сосредоточенно писал. На низеньком стульчике Анна Петровна сидела около и штопала носки. Они всегда работали так, вместе. Переезжая часто из страны в страну, из города в город, с одной квартиры на другую, они не могли иметь или возить с собою книг. Анна Петровна служила мужу записной книжкой. Вместо того чтоб записывать нужные ему факты и справки, он просил жену запомнить их наизусть. Она все помнила. Возможно, это удавалось ей потому, что у нее не было своей отдельной жизни, и ей не требовалось ничего помнить для себя. Если в глубине ее сердца и жили отдельные чувства, ум ее всецело принадлежал мужу. Возможно, что это было даже и полезно для Анны Петровны: запоминая научный материал для профессора, она тем самым вытесняла из своей памяти многое, что было горько помнить.

Она штопала носок. Он был связан давно-давно, когда Черновы еще могли покупать шерсть. Носок этот так выцвел, что трудно было бы угадать его первоначальный цвет. Пятка и подошва были штопаны много раз, то нитками, то шерстью разного цвета. Верх был надвязан. И то, что Анна Петровна штопала его, да еще с таким старанием, показывало как нельзя яснее, в каком финансовом положении они находились.

– Что сказал граф Альмавива о жизни? – вдруг деловито спросил профессор.

– Альмавива? – Она была так глубоко в своей работе, что не сразу поняла вопрос. – Какой Альмавива? Не помню.

– Аня! – сказал профессор с упреком. – Ты забыла Бомарше!

– О, Бомарше! Альмавива сказал: «Chacun court apres son bonheur»…

Профессор не имел привычки благодарить жену. За ее ответом следовало молчание.

«Chacun court apres son bonheur», – думала Анна Петровна. Каждый гонится за счастьем. Разве это правильно? Кто теперь думает о счастье? Правильно было бы сказать: «Каждый старается убежать от своего несчастья». И она вернулась к той заботе, к тому подозрению, к тому беспокойству, которое отравляло ей жизнь последнее время.

Это случилось в ноябре. Профессор вбежал в комнату, задыхаясь, захлопнул дверь и заградил ее своим телом.

– Убежал! На этот раз я спасся, – прошептал он с усилием.

Захлебываясь от волнения, он рассказал ей, что какая-то женщина следила за ним в городе. Она то появлялась, то исчезала. В библиотеке она спряталась за шкафом. Когда он вошел в булочную, она заглядывала в окно с улицы. Если он шел – и она шла, он останавливался – она останавливалась. Когда он хотел хорошо ее рассмотреть, она пряталась куда-то. Но все же он запомнил ее и узнает, если увидит еще раз. У ней одна только рука. Другая отрезана где-то выше локтя, и ветер развевал ее пустой рукав. Это к лучшему: он сумеет с ней справиться, если дело дойдет до схватки с ней и ему придется защищаться. Будь у ней обе руки целы – исход был бы сомнителен.

Этот странный рассказ встревожил Анну Петровну непомерно. С того дня она не имела покоя. Ей не с кем было поделиться, сама же она не знала ничего о нервных и психических болезнях. А болезнь, очевидно, развивалась.

В другой раз, рано утром, профессор вдруг соскочил с постели: «Ты слышишь? Ты слышишь шорох?» Он на цыпочках побежал к окну, но не стал глядеть в него прямо, а, став в углу и завернувшись в штору, выглядывал оттуда на то, что происходило в его воображении во дворе.

– Аня, Аня, – шептал он, – осторожно подойди ко мне. Держись стенки, чтобы она тебя не увидела. Стань тут. Смотри вниз. Видишь?

Они жили на втором этаже. Глядя вниз, Анна Петровна видела только двор, сад и два голых дерева.

– Там, там, смотри. Она прячется за дерево. Она ухватилась за ствол рукой и прильнула к дереву. Видишь?

Он взял руку Анны Петровны и, скользя вдоль стены, увел ее в противоположный угол.

– Мы открыты, – прошептал он с отчаянием. – За нами следят. Они забыли о нас, но теперь вспомнили. Нам не уйти. О, Аня, Аня!

Она обняла его и утешала, как ребенка:

– Мы живем среди друзей. Поверь, дорогой, поверь: ничего с нами не случится.

И он уже начал храбриться:

– Ты права. Если пойдет на хитрость, где им сравниться со мной! За мной стоит молодежь всего мира. Я не боюсь. Я поведу всех уличить ее!

Но он все еще дрожал, как испуганное дитя.

Она не знала, что делать. Противоречить – но она не привыкла противоречить мужу и уже упустила момент. Надо было это сделать при первом его рассказе. Соглашаться? Но не укрепит ли это его мании? Она старалась его прежде всего успокоить.

– Послушай, чего нам бояться? Мы же бежали из Советской России, мы убежали от японцев из Маньчжурии. Мы уехали из Пекина. Ну, уедем в Шанхай, если это тебя успокоит. Там уж никак нас не найдут.

– Правда! – воскликнул профессор. – Уедем! – И он сразу повеселел и успокоился. – Меня не поймают! Напишу президенту Рузвельту, и уедем в Америку. Еще лучше. Шпионам не дают виз в Америку. О, мы еще поживем спокойно. Аня! Я закончу мой труд, а потом мы заведем кур и будем жить на доходы. Я всегда любил слушать петуха на заре. Мы нашего петушка назовем Карузо. Правда, Аня? Ты согласна?

Для болезни профессора были причины, как и для того, что преследователь в его воображении принимал образ женщины. Он, собственно, не совершил никакого преступления. Но против него всегда было то, что он говорил. Свободная мысль ставит человека в положение преступника при всяком режиме, и у профессора уже были тяжелые дни в прошлом. Всякий раз его обвинителем была женщина. В революцию на него донесла одна из его студенток, три другие женщины были его судьями. Пока он был в тюрьме и Анна Петровна изнемогала от голода, женщина-санитар унесла их единственного ребенка в детдом, где он и умер. Японцам на него донесла сотрудница по геологии, японка. Впрочем, она точно повторила тайной полиции слова профессора, но от этого ему было не легче. Все его преследовательницы слились наконец в образ той, которая пряталась за деревом.

Теперь, ложась в постель, он просил Аню посмотреть под кровать и потрясти штору:

– Мы знаем, что это за публика! Заберутся!

Но страхи были мимолетны, проходили и забывались. И профессор опять был тот же – умный, веселый, живой, галантный. Но он начал как-то перебрасываться с предмета на предмет в своих речах – и это казалось странным при его обычной логике. Он стал вдруг впадать в негодованием гнев по пустячному или даже несуществующему поводу. И, хотя на короткие мгновения, приступы подозрения и негодования повторялись все чаще.

Вот он стоял посреди комнаты взъерошенный, взволнованный и говорил:

– Аня, президент Рузвельт – моя последняя надежда. Америка – здоровая и благополучная страна. Движение юношества должно начаться оттуда. Но, Аня, Аня, он не отвечает на мои письма. Неужели я должен отказаться от надежды на него?

Больше никого не осталось. Что ж? Предоставим вождей их ошибкам. Я отрясаю прах с моих нот. Отныне я буду обращаться только к самым простым людям. Я выйду на площадь и там буду говорить. Это – мой долг. Как я могу молчать? Как я могу быть спокойным свидетелем зрелища, как одна часть человечества пожирает другую? Сильные съедают слабых. Каин ежеминутно убивает Авеля. Я вижу и понимаю, что человечество гибнет – я ответственен. Я не должен молчать. Аня, Аня, простая человеческая доброта могла бы спасти мир. Как я могу спокойно видеть все эти приготовления к войнам, эти армии и пушки, когда выход только в том, чтобы каждый из нас был просто честным и добрым человеком.