Мистер Стоун вынул бумажник и положил кучу денег на стол. Хохолок Димы вдруг поднялся за подоконником. Блеснули круглые глазки, и все исчезло. Он еще прятался, ожидая, не будет ли чего сказано о Собаке, но мистер Стоун уже прощался. Собака не была упомянута в разговоре.

Вечером миссис Парриш совершила свой триумфальный въезд. Она выпрыгнула из автомобиля растрепанная, красная, в разорванном платье и бегом побежала к крыльцу, где ее ожидала Семья.

– Скотина! – кричала она, поворачивая голову назад и обращаясь к мистеру Стоуну. – Тоже выдумал: Англия! Меня не возьмут на пароход! И не надо! Очень благодарна. А тебя, конечно, возьмут! Ну, и поезжай на пароходе!

Она протянула руки к Бабушке и Матери, и на лице ее засветилась улыбка. Она узнала их, все вспомнила. Она возвращалась домой.

– А вот и я! Вы меня ждали? Что это был за отель! Жить невозможно. Все пьяны, шум, крики! И этот братец около меня. Подумайте, в заговоре с прислугой. Разъединил телефон. Как увидит рюмку коньяку – у него судороги!

Она уже была на крыльце. Она обнимала Бабушку:

– Но Бабушка, Бабушка! Когда вы увидели дым и подумали: «В доме что-то горит», – что было дальше?

И Бабушка, сейчас же входя в свои обязанности, взяла за руку миссис Парриш и повела ее потихоньку вверх, повествуя:

– Когда я увидела это, я поняла, что дом подожгли, и я сказала детям: «Дети, у нас больше нет крова!»

Дверь за ними закрылась. Кан уже летел наверх с теплой водой, мылом и полотенцем. Миссис Парриш подвергалась приготовлениям к ужину.

Между тем мистер Стоун попал во власть профессора и не мог подняться наверх к сестре. Он сидел в столовой, и перед ним стоял стакан чаю. Это был не тот английский чай, к которому он привык и который единственно он мог пить: молоко, два куска сахару, крепкий чай. Только в таком порядке и только такой чай. А здесь и в помине не было молока. Сахар был, но не кусковой, а дешевый серый сахарный песок. Чай был слегка желтоватого цвета, не тот густо-черно-коричневый, что мистер Стоун называл чаем. Речь профессора была еще менее приемлема, чем чай. Он говорил о том, что не надо верить своим глазам, что они нас обманывают и что все видимое изменяется в зависимости от пункта, с которого ведется наблюдение.

– Вообразим, – говорил он с увлечением, – что здесь, вот в этой комнате, японский солдат убивает вас. Он стоит вот в том углу, вы стоите здесь. Он стреляет в вас из винтовки. Пуля попадает в сердце. Вы убиты. Я – наблюдаю. Откуда я веду это наблюдение? Предположим, я стою где-нибудь на Солнце, – и он сделал широкий, величественный жест рукой, – и наблюдаю оттуда. Что я вижу? Глазам стоящего на Солнце Земля кажется неподвижной. Пуля видна как спокойно висящая в воздухе. Но вы, сэр! – вас я вижу кидающимся навстречу японской пуле, чтобы принять ее в сердце. Могу ли я назвать видимый мною факт убийством? Вы следуете за мной мыслью? Вы видите, насколько различны впечатления в зависимости от того, стою ли я здесь, в этой комнате, то есть на этой планете, или же на Солнце? Вы понимаете, как меняется наблюдаемая ситуация, а с ней и понимание происходящего? Теперь, сэр, разрешите мне посмотреть на эту же сцену с Марса…

Но мистер Стоун и чаю не пил, и профессора больше не слушал. Он вспомнил о той пуле, которая ранила его печень в мировой войне. Эта ситуация произошла на Земле, она изувечила его тело и испортила его жизнь. Земной точки зрения для мистера Стоуна было достаточно, и его не интересовало, что казалось наблюдателю, стоящему на Марсе.

– Миссис Парриш, я хорошо выгляжу? – спросила Лида. – Я примеряю вес новое.

Она стояла «нарядная» посреди комнаты, в новом бумажном платье – белая и зеленая клетка, – в новых туфлях и с бантом в волосах.

Миссис Парриш посмотрела на нее тусклыми глазами, без всякого интереса.

– Выглядишь, как обыкновенно.

– О, – воскликнула Лида с огорчением. – Я нарядилась в новое. Я собираюсь на вечер.

– На вечер? Куда это?

– Это – американское семейство. Джим Беннет, знакомый молодой человек, уезжает. Его родители дают вечер. Ужин и танцы для молодежи. Я приглашена.

– В этом платье на вечер с танцами? Но это смешно! Это совершенно невозможно!

– Невозможно? – с испугом спросила Лида. – Боже мой! Что же мне делать?

– Танцевать в парусиновых туфлях без каблуков! В этих?!

Лида вдруг громко заплакала. Миссис Парриш сразу как будто проснулась. Она уже говорила по телефону.

– Салон Софи? Да. Сейчас же. Сию минуту. Бросьте салон. Оставьте клиентку. Возьмите такси. Да, вечернее платье. Привезите несколько. Her, нет, не мне. Барышне. Как выглядит? Очень молодая. Нет, среднего роста. Тоненькая. – Она посмотрела на Лиду. – Да, хорошенькая, изящная. Глаза? Серо-голубые. Очень хорошенькая. Блондинка.

«Боже мой! – вдруг догадалась Лида, – Она говорит обо мне».

Миссис Парриш между тем продолжала:

– Нет, не то, просто очень милая. И пошлите кого-нибудь к Фу-чану, чтоб захватил несколько пар туфель. Нога маленькая. И поскорее. Вы сами ее и оденете.

– Теперь, – обратилась она к Лиде, – сними твое платье и надень вот этот халат. Парикмахера тебе не нужно. Причешись сама. Парикмахерская прическа только старит девушку.

Она выглядела какой-то новой миссис Парриш – живой и энергичной, даже двигалась как-то иначе, с порывом.

– Пойти на вечер в носках? Вот, выбирай чулки. Они будут тебе велики, но тут ничем не поможешь.

Вскоре прибыла и Софи с платьями. Она привезла четыре, и все были необыкновенно прекрасны: длинные, воланом, как опрокинутые цветы колокольчики. Те, кто их кроил и шил, не думали об экономии материала, как будто бы на свете не было дороговизны. Одно из этих платьев Лида видела в окне салона, на выставке. Оно лежало там, раскинувшись широко, пленительно и нежно, и над всем его сложным великолепием, для которого не находилось названия, над его свежестью и нежностью был только маленький билетик с лаконичным $75… Думала ли она тогда?… Могла ли она думать?!

Платья были предложены Лиде на выбор. Вся Семья принимала участие: белое, розовое, светло-голубое, светло-зеленое. Лида не могла ничего сказать, ничего решить. Бабушка выбрала за нее белое. Про себя подумала: «И к Причастию наденет, и к заутрене на Пасху, а то и к венцу в нем пойдет, если другого, не будет». А Лиде сказала кратко:

– Смотри береги. Не запачкай!

Когда Лида стояла в этом платье перед миссис Парриш, та решила, что чем-нибудь ярким надо оживить туалет. Она достала ожерелье, и браслет из бирюзы и отдала их Лиде. На протесты Матери она коротко ответила:

– Пусть берет. Я сама не ношу. Заваляется где-нибудь, или Кан украдет.

Туфли подошли прекрасно. Лида была готова, и Софи уравнивала длину.

У Софи было два лица: одно – темное, пренебрежительное, не умевшее ни слышать вопросов, ни произносить слов – это было ее лицо, обращенное к Семье; другое – светлое, с блестящими зубами, льстивой улыбкой, словоохотливое и понимающее всякое слово миссис Парриш, прежде чем та произносила его. Миссис Парриш всегда покупала у Софи и тут же платила наличными.

И вот Лида готова. Она подошла к зеркалу, взглянула на себя и с удивлением воскликнула:

– Ах, какая я красивая! Смотрите все, какая я красивая!

– Как королева! – сказал Дима. Он сидел на полу с Собакой и старался заинтересовать ее видом Лидиного великолепия. Он даже приподнимал Собакину голову и держал ее крепко, направляя взгляд на Лиду. Глаза Собаки, однако, не выражали восхищения, и как только Дима отпустил ее, голова эта удобно поместилась на полу между лапами и уже не поворачивалась в Лидину сторону. Очевидно, подверженная общему закону собачьей породы, она не развила еще эстетических чувств.

Джим должен был приехать за Лидой. Его ждали с минуты на минуту. Лида была взволнована, не могла успокоиться. Уже почти все в доме № 11 ее видели, и все восхищались. Анна Петровна засмеялась от радости. Профессор галантно поцеловал руку Лиды (это был первый поцелуй Лидиной руки) и, кланяясь, сказал: