– Ты что не сидишь дома!

– Что же, в гости нельзя сходить?

– Пошел вон.

Как Дельвиг ни вскидывал строго близорукие глаза, лицо его оставалось мягким, добрым. О своем слуге он сказал с симпатией:

– Правда, он на меня похож? Я в нем уважаю собственную натуру…

И снова принялся фантазировать, уставившись в потолок.

– В Кременчуге, где я был, богатейшие залежи каменного угля… Вот где нажить состояние! Я, как чиновник департамента горных и соляных дел, имею положительные сведения о несметных залежах золотой руды в Сибири… Она почти на поверхности в виде песка, и это известно местным жителям, да они скрывают… Поедемте? Найдем залежи, разбогатеем…

Потом он обратился к Баратынскому, которого опекал.

– Что же ты думаешь предпринять, маркиз? – Так он шутливо его именовал.

– А что ты посоветуешь, мой Гораций? – Баратынский подчинялся его опеке.

– Неужто пойдешь служить? – сказал Дельвиг. Баратынского за какие-то проделки исключили из Пажеского корпуса. Теперь он искал службы.

– Неужто ты захочешь утонуть в житейской грязи? На то ли я свел тебя с музами?

– Ты прав, мой ментор, – отозвался Баратынский. Они так любили друг друга, так были нежны друг с другом,. что в какое-то мгновение Пушкин испытал даже зависть…

Дельвиг значительно поджал губы и зашевелил крыльями ноздрей – это выражало большие его страсти.

– Жизнь – спектакль! – сказал он. – Стоит ли хороший спектакль портить заботами и тревогами?.. Нет, маркиз, я сразу учуял в тебе эллина… Твое дело – писать стихи.

– Да, мой поэт…

Пушкину легко и радостно было среди поэтов, в их вольной обители.

– Почему ты пел! – прочитал он нараспев стихи Лафонтена. – Спросил у Филомены… Я пел, друзья, так же, как человек дышит, как птица воркует, как ветер вздыхает, как вода журчит, струясь…

Ему нравилась жизнь этих друзей-поэтов – веселая, беспечная. В неприхотливом, полупустом этом жилище царил высокий дух поэзии! Жаль, что с ними не было сейчас Кюхельбекера!

Но так молоды они были, что события недавней школьной жизни все еще играли важную роль… Баратынский, счастливый тем, что принят как равный уже известными поэтами, рассказал свою историю. В Пажеском корпусе составилось общество мстителей. И мстить было за что: например, начальник отделения, штабс-капитан Кристофович, был груб – и они приклеили к его спине бумажку с надписью: «Пьяница». А учитель-немец был несправедлив – и они прибили к стене его шляпу. Другому учителю в табакерку всыпали шпанских мух… Дальше – больше… и теперь у него был единственный выбор: рядовым вступить в лейб-уланский полк…

– До этого ты увидишь в печати свои стихи, – сказал Дельвиг.

– Нет, нет! – замахал руками Баратынский. – Мне рано!..

– У него прекрасные стихи, – Дельвиг строго вскинул глаза. – Ты будешь поражен, – уверил он Пушкина.

– Он слишком хвалит меня! – конфузясь, краснея, дрожа, проговорил Баратынский.

– Так знай же, маркиз, – сурово сказал Дельвиг. – Я взял на себя грех – отправил твои стихи в журнал…

Но тут произошло нечто совершенно неожиданное.

Зримая волна рыданий прокатилась, искажая черты, по лицу Баратынского, охватила тело, сотрясла его – и громкие, судорожные вопли вырвались из его горла. В отчаянии он обхватил свою голову. Он упал на стол, он бился на зеленом сукне.

– Зачем… зачем…

Дельвиг остался суров и спокоен.

– Затем, что я угадал в тебе эллина, поэта… И Пушкин вдруг вспомнил, как некогда Дельвиг, не спрашивая, отослал и его поэтические опыты для тиснения – и он, потрясенный, ожидая невообразимую перемену в своей судьбе, прятался в глухих уголках царскосельского сада.

Им было тогда по пятнадцати лет… Какой путь с тех пор они проделали! Профессор Кошанский – сам небольшой поэт – напитал их идеалом античной красоты… совершенной красоты, той красоты, которая не терпит ничего лишнего, не терпит чрезмерного напряжения в мыслях и чувствах, не терпит даже слишком пылкого восхваления прекрасного, но требует полного равновесия всех элементов… Идеал этой античной красоты воодушевлял Батюшкова… И они, неся в душе свой идеал, уже прошли длинный поэтический путь. В какую сторону двигаться дальше,? Как и что писать?..

Да, жаль, что с ними не было сейчас Кюхельбекера!

– Почему так бедна и не оригинальна наша литература, – рассуждал Пушкин. – Наша литература возникла в восемнадцатом веке – до этого простирается пустыня… На молодую нашу словесность, не имевшую отечественных корней, французская литература имела решительное влияние… Но где же наша оригинальность, где народность?

Они принадлежали к новой школе и писали послания, элегии в формах новой романтической поэзии. А Кюхельбекер, напротив, тяготел все больше к устарелой торжественности оды… Да, жаль, что с ними не было сейчас Кюхельбекера!

И наконец настал момент, который не мог не настать, потому что всюду, где Пушкин бывал, его просили читать стихи из «Руслана и Людмилы».

…Со вздохом витязь вкруг себя Взирает грустными очами. «О поле, поле, кто тебя Усеял мертвыми костями…»

Баратынский, очень бледный, стал возле стола, и зрачки его глаз расширились от напряжения.

– Вы, – сказал он, – пишете лучше всех поэтов!..

– О мой Орест… – проговорил Дельвиг в восторге.

На субботы Жуковского съезжалось множество литераторов.

Но голоса смолкли, когда порог переступили четверо молодых поэтов – будто новый отряд явился на смотр. Первым вошел курчавый, небольшой и легкий Пушкин, за ним – очень высокий, с длинной шеей и с болезненно вытаращенными глазами Кюхельбекер, затем дородный Дельвиг и наконец – стройный, красивый, напряженно-застенчивый Баратынский…

Баратынского здесь никто не знал; Дельвиг печатался давно и уже известен был многим; Кюхельбекер не только заявил о себе как поэт, но и как критик – и сам хвалил, и ругал других; о Пушкине уже шла слава, его знали все…

Молодые поэты разбрелись среди гостей. На диванах и в креслах, на стульях, вдоль стен, оклеенных гобеленовыми обоями и увешанных картинами, вокруг стола и в уголках между книжными полками, рядом с бюстом на подставке и перед узорчатым камином – расположились человек двадцать петербургских литераторов…

Дамы не приглашались. О политике не говорили. В карты не играли… Сюда собирались ради поэзии.

Здесь был издатель журнала «Благонамеренный», председатель литературного «Вольного общества любителей словесности, наук и художеств», баснописец и поэт – толстый, неуклюжий, неопрятно одетый Александр Измайлов… Дельвиг успел близко с ним сдружиться. Он сел рядом с Измайловым.

Здесь был издатель весьма известного петербургского журнала «Сын отечества» Николай Греч – подвижный, сухонький человек небольшого роста, с румяным личиком и задорным хохолком… Он считался либералистом. Кюхельбекер сел рядом с Гречем.

Баратынский робко огляделся и забился в угол… Да, попасть к Жуковскому на субботы – значило приобщиться к литературным верхам Петербурга. Несколько в стороне от всех – будто на особо почетном месте – сидел Крылов… Сам Карамзин любил бывать здесь. Даже важный государственный деятель, известный покровитель просвещения и искусства Алексей Николаевич Оленин, посещал субботы Жуковского.

Портрет хозяина – кисти Кипренского, как раз в духе романтической поэзии – висел на стене: облака неслись по таинственно-сумеречному небу, вдали громоздились развалины замка с бойницами, деревья гнулись под ветром и на мрачном этом фоне – Жуковский, подпершись рукой, задумчиво смотрел вдаль…