Он возьмет с собой новую тетрадь. И на чистые ее страницы должны лечь новые творения…

Утром шестого мая 1820 года наемная карета, заказанная на Волынском дворе – Коллегия иностранных дел всегда пользовалась каретами Волынского двора для своих курьеров, – катила в сторону Царского Села; дядька Никита сидел на чемоданах и сундуках. А вслед катила карета Сергея Львовича, в ней сидели Пушкин и Дельвиг.

В окошки с опущенными стеклами вместе с ветерком влетали запахи первой листвы и щебет птиц… Цокали копыта…

Дельвиг, не привыкший рано вставать, сонно смотрел на хорошо знакомый пейзаж.

– Я писать не люблю, ты знаешь, – сказал он. – Вот получать письма – мое дело… Пиши мне.

Не услышав ответа, он оглянулся на Пушкина.

У того румянец возбуждения играл на лице, глаза блестели, и телом он подался вперед, будто обгонял карету.

Вперед, вперед! Он расчелся с прошлым. Но тягостная домашняя сцена еще была свежа. По христианскому обычаю, Арина положила на стол ржаной хлеб, на хлеб поставила солонку: «Ну, ехать тихо да сытно, по дороге не кувыркаться…» Ольга металась по комнатам и, найдя забытую коробку с почтовой бумагой, бросилась к брату: он должен писать каждый день… Брат Лелька цеплялся за его руку, и он шепнул ему: «Не верь обо мне плохому…» А родители смотрели грустными глазами. И он позволил себе шутку, указав на собаку:

– Берегите Русло…

Вот так, именем гувернера, с которым он особенно враждовал в детстве, он назвал собаку.

И отец и мать не удержались от упреков: неужели и в такую минуту в его сердце одно ожесточение?..

– Мы будем звать ее Руслан, – с чувством сказал Сергей Львович.

Но теперь и родной дом и Петербург позади. Теперь с ним курьерский пакет и паспорт для свободного проезда…

– Дунь и плюнь, – сказал Дельвиг любимую свою поговорку.

Обозы и экипажи запрудили дорогу. Была как раз та пора, когда петербуржцы выезжают на дачи, – пора, особенно памятная им по Лицею. Как ждали они когда-то петербургских гостей, как рвались сами в Петербург!..

Три года прошло с тех пор. И сбылась мечта… Он стал поэтом, он признан, и, главное, он сам чувствует возмужавшие силы…

Хорошо, что с ним Дельвиг.

Если бы сейчас с ним ехал Кюхельбекер, велись бы разговоры о смысле жизни: как жить, чем жить, к чему стремиться!

– Ты идешь за Лейбницем. – Кюхельбекер настороженно поднял бы вверх указательный палец.

Он не хотел признать простых истин: и до нас рождались и умирали, и после нас будут рождаться и умирать…

– Нет, ты идешь за Вольтером!

…Простых истин: жизнь нам дана такой, какая она есть, – ни особенно плохой, ни особенно хорошей… И нужно жить.

– Ты не забыл походный ларец? – спросил Дельвиг. Живое его воображение нарисовало праздничную сцену походной пирушки. – Да, хорошо закусить по дороге…

Не получив ответа, он опять взглянул на Пушкина.

У того горестно опустились углы рта и между бровей залегло горестное недоумение…

Как повели себя те, кого он почитал своими друзьями, когда узнали о немилости к нему царя: их как ветром сдуло… Все эти милые шалуны, участники веселых проказ, все эти добрые малые – стремглав бросились прочь от опасности… Неужели же его всегда ждут обида и боль?..

– Дунь и плюнь, – сказал Дельвиг. – Вот и Пулковские высоты…

У Пушкина кудрявая голова вскидывалась в такт толчкам, глаза широко открылись, бледное лицо напряглось – от наплыва чувств он едва сидел на месте.

В голове проносились картины: набережные Невы, оживленный Невский в час катания, его комната – тихая обитель, в которой он отдыхал от петербургской суеты, встречи, свидания, друзья…

…И вот уже за окнами кареты потянулись незнакомые поля и леса, позади остались Царское Село и Дельвиг, далеко, далеко позади остался Петербург – туман отдаленности стер резкие краски, сгладил углы, ослабил акценты и, меняя прошлое, превратил его в воспоминания – в грусть – в стихи…