Город проснулся. В полдень, как обычно, с кронверка Петропавловской крепости прогремел пушечный выстрел. И из дома Клокачева – нет, не вышел, а стремительным шагом выскочил переводчик Коллегии иностранных дел Александр Пушкин – тщательно, даже франтовато, по самой последней моде одетый, – огляделся, перебросился шутливым словечком с дворником – плечистым богатырем с окладистой бородой, с жестяной бляхой поверх фартука, непременным участником кулачных боев на Неве – и остался очень довольным и морозом, и белесой дымкой, и ледяным ветром с залива…

Жизнь шла полным ходом – во всех двадцати административных частях города, с их ста тридцатью иноверческими и православными церквами, пятьюдесятью казенными и сорока частными учебными заведениями, Академией, университетом, литературными и учеными обществами, мануфактурными и прядильными дворами, кирпичными заводами, литейными амбарами, шпалерными мастерскими, бумажными мельницами – в городе с почти четырехсоттысячным населением, состоящим больше чем на половину из крепостных, и с чудовищной пропорцией: на троих мужчин приходилась одна женщина…

Катили кареты по Адмиралтейскому променаду. Толпы народа заполнили Невский… На заседании Женского патриотического общества, как обычно, председательствовал его непременный участник Александр Тургенев. В Императорской публичной библиотеке, как обычно, трудились над каталогами библиотекари Крылов и Гнедич. В Академии художеств президент Оленин наводил должный порядок, изгоняя учеников не свободного состояния. На заседании Государственного совета Николай Тургенев пламенно ораторствовал в пользу освобождения крестьян. В своем кабинете на третьем этаже дома Екатерины Федоровны Муравьевой неутомимый труженик Карамзин, продолжая «Историю государства Российского», доказывал необходимость в России самодержавия и рабства. В Демутовом трактире совершал поздний и длительный утренний туалет Петр Яковлевич Чаадаев.

Дул ветер. Из прорубей валил пар. Бабы несли на коромыслах ведра с водой. На плацах казарм печатали строевой шаг окоченевшие солдаты и хрипло подавали команды офицеры, защищая ладошками лица от ветра.

А потом, отогреваясь ромом с чаем, офицеры, как обычно, рассуждали о выгодах и невыгодах разных форм государственного правления, о невозможности в девятнадцатом веке крепостного права, об ужасах военных поселений и тирании Аракчеева… Из рук в руки, как обычно, передавалась карманная литература – стихотворения Александра Пушкина, им действительно написанные и ему приписанные.

И в обычный час из Зимнего дворца – но не через пышный, ведущий к реке, Иорданский подъезд и не через всем известный Адмиралтейский, а через скромный, почти неприметный среди решеток, колонн и аркад, – вышел на прогулку император… Без сопровождающих, в одиночестве, двинулся он обычным путем – через Дворцовую площадь, по Английской набережной, мимо дворца Бестужева-Рюмина (здесь заседал сенат, который вовсе не интересовал его), мимо особняка Лаваля (здесь он любил бывать на балах), мимо особняка Остермана-Толстого (он почтил несколько раз этот дом своим присутствием), мимо Коллегии иностранных дел, куда иногда заглядывал… Народ стекался, чтобы издали посмотреть на императора.

Александр пополнел, отяжелел, но по-прежнему сохранял щеголеватость царственного солдата – держался прямо, шел мерным, твердым шагом, не боялся холода, и пухлые, бритые его щеки раскраснелись, а султан треугольной шляпы покачивался в такт шагам…

– Bonjour, madame, enchante de vous voir, – сказал он равнодушно. – Adieu[42]… – И прошел дальше.

Прекраснейшие женщины подсылались ему навстречу мужьями, мечтавшими о величайшей удаче. Они склонялись перед императором в почтительном поклоне.

– Здравствуйте, любезнейший…

Важные сановники поджидали его, чтобы уловить один его взгляд, одно его слово, – и встречали застывшую любезную улыбку…

Александр был недоволен ходом дел в России. Он настроен был мрачно. Вот гвардейский офицер сделал фрунт, вытянулся в струнку – и император в ответ поднес к шляпе руку в лосиной перчатке… Но этот офицер, может быть, один из тех, кто замышляют его убить… Александр получал множество сообщений о тайных обществах.

Колокольный звон плыл над городом… Не о делах, не о людях, не о земном – он хотел думать о боге, о том, чтобы очиститься, чтобы приготовиться, потому что кто же имеет надежду на спасение, если он не готов к принятию святого духа?.. Предчувствие близкой смерти и религиозность все сильнее овладевали императором.

И он вернулся во дворец. Проходя через приемную, он услышал смех флигель-адъютантов – и тотчас подошел к ним.

– Господа! – Он пытливо, тревожно, мнительно вглядывался в их лица. – Что подало повод к смеху? – Изогнувшись, он попытался осмотреть себя сзади. – Мой мундир?

Глаза дежурных вытаращились, рты изумленно приоткрылись, но лица побледнели: мнительность императора делалась опасной.

А он пожал плечами и последовал дальше. Впрочем, он знал, что его за глаза называют глухая тетеря.

Потом в кабинете он занимался делами – но все как-то рассеянно, все будто думая о другом…

А в обычное время направился на половину императрицы.

Эти каждодневные короткие встречи с женщиной, давно чужой, были тягостны и происходили в присутствии адъютантов и фрейлин, в гостиной, чья холодная и парадная роскошь подчеркивала официальность свиданий.

Но, следуя этикету, любезно беседовали. И Александр заговорил о стихах в честь императрицы, напечатанных этой зимой 1819 года в одном из петербургских журналов. Кто автор стихов? Автором был Александр Пушкин. Большое дарование! Молодой поэт подает надежды.

Император и императрица похвалили стихи:

– Совершенство формы… Красота замысла…

– С этим молодым Пушкиным я довольно часто вижусь в гостях у нашего Карамзина, – сказала фрейлина императрицы, образованная дама, Плюскова.

Но и сам Александр помнил лицеиста. Его стихи – напечатанные и карманные, идущие по рукам, – давно обратили на него внимание.

– Да, множество стихов разошлись в списках! – подтвердил бравый, усатый, с густыми баками и буйной шевелюрой генерал-адъютант Васильчиков, присутствовавший на важной встрече императора с женой.

– Я хотел бы прочитать что-нибудь именно из ненапечатанного, – сказал Александр.

И Васильчиков склонился в почтительном поклоне. Он доставит стихи. И сообразил, что достать их ему проще всего через Чаадаева – своего адъютанта, – который с давних пор дружит с Пушкиным.

А где в это время был Пушкин? Он не поступил на военную службу, он был не в лагерных шатрах, не в боевых походах – а в Петербурге.

В толпе возле церкви «Во имя святой Троицы» он выглядывал своих приятелей. Шла служба. А на противоположной стороне улицы толпа ожидала прибытия в Мариинский институт вдовствующей императрицы Марии Федоровны.

Прихожан было множество: отставные дворцовые служители, владеющие домами в соседних кварталах; их жильцы, в большинстве приезжие помещики; владельцы магазинов на Театральной площади – французских подарков и английских товаров – и множества лавок вблизи Никольских рынков; актеры из соседнего дома Голидея – одетые празднично ради богослужения; постояльцы недалекой «Северной гостиницы»; мелкие чиновники, унтер-офицеры и прочая шушера – ремесленники, приказчики, разжиревшие мещанки, слуги и горничные… Церковь славилась службой попа Петра Успенского.

Пушкин бросился к высокому и статному молодому щеголю – в наброшенном на плечи меховом рединготе, в цилиндре и с тростью в руках, с тем выражением совершенной уравновешенности и самодовольства на красивом и холеном лице, которое называют a plomb – что по-русски никак нельзя перевести.