Из внутренних покоев время от времени выскакивали дети Ежовой, как их называли, ежата, и гувернантки, дядьки, няньки загоняли их обратно.

Одни приезжали, другие уезжали. Слышался резкий поучающий голос Катенина:

– А я говорю: Ломоносов оказал языку русскому бесценные услуги. А я говорю: он создал русский язык и в сем отношении до скончания веков останется первым и несравненным…

Корректный и остроумный Хмельницкий – известный автор, сотрудник Пушкина по Иностранной коллегии – в кружке почитателей читал из водевилей:

В другом кружке лощеный и ловкий исполнитель ролей волокит и счастливчиков в любви, известный актер Сосницкий рассказывал:

– Сначала меня определили к отцу – на руках его были гардеробы. Представляете? Сыну суфлера Крото-ва было десять лет, а мне – семь, но ростом я был выше. И сказали: ему десять – и определили в театр…

Но Шаховской всех перекрикивал своим дискантом:

– Меня раздражают вечные амплуа царей и первых любовников. Я не терплю надутости актеров… С какого времени у нас на сцене начались успехи разговорного языка? С моих комедий! Кто первый начал писать русские комедии вольными стихами? Я начал!..

Но полковник Катенин уже подошел к нему твердым шагом.

– Французская трагедия времен Людовика XV – вот образец!.. Искусство не списывает с натур! Есть еще высота, есть еще красота самого предмета!..

Начался спор о французском классицизме.

Но вмешалась Ежова:

– Вы спрашиваете, когда князь пишет? – Она подавала гостям своего князя, как привычное и удобоваримое блюдо. – В самом деле: по утрам должностной народ, перед обедом – репетиции, по вечерам – общество, прежде второго часа мы никогда не ложимся… Думаешь, он спит, а он во сне бредит стихами, вдруг вскочит – и за перо: рифмы прибирать… Князь, расскажи, как ты пишешь…

– Да уж пишу, стараюсь. – Все же в Шаховском было что-то нарочитое, какая-то фальшь, какое-то бесстыдство. Он шепелявил, брызгал слюной, театрально поднимал и театрально вытягивал руки. На лбу у него краснело пятно, и он пояснил: – Каждый день отбиваю поклоны, молюсь: дай мне, господь, силы послужить русской сцене…

Странный дом, с бедно и безвкусно обставленной анфиладой комнат! У князя Шаховского, потомка Рюриковичей, было всего двенадцать крепостных, земли и вовсе не было, и крепостных Шаховской посылал на оброчные работы в театр: таскать декорации, крутить машины, играть в оркестре; в свободное от спектаклей время они толкались в прихожей.

А к Ежовой жались юные служительницы Мельпомены – молодые воспитанницы школы, – ожидая от нее решения своей судьбы и счастья своей жизни.

– Господа, – обращалась Ежова своим звучным контральто к богатым поклонникам, записным театралам. – Не скупитесь! Кто сыграет в бильярд на счастье Наденьки, Дусеньки, Катеньки?..

И молодые люди не скупились – ив шкатулку Ежовой сыпались белые и красные ассигнации.

Но вот Шаховской вывел на середину комнаты Пушкина.

– Люлю!.. – И из его глаз легко, будто он открыл невидимый кран, покатились обильные слезы. – Обожаю славянский героический эпос. Порадуй… Одари…

Все искали древнюю Русь. Всем хотелось прикоснуться к древней Руси, ощутить ее!..

Ему уже привычно было видеть устремленные на него восхищенные взгляды и, по правилам декламации певуче растягивая слоги, читать.

Трепещет витязь поневоле: Он видит старой битвы поле. Вдали все пусто; здесь и там Желтеют кости; по холмам Разбросаны колчаны, латы; Где сбруя, где заржавый щит; В костях руки здесь меч лежит; Травой оброс там шлем косматый…

– …Вот она, Русь! – вскричал Шаховской и потом не отпускал от себя Пушкина, говорил о России и, указывая на бюст Петра Великого, стоящий на подставке, хватался за голову: – Уж как велик!

И продекламировал торжественные стихи Ломоносова о Куликовом поле:

Уже чрез пять часов горела брань сурова, Сквозь пыль, сквозь пар едва давало солнце луч, В густой крови кипя тряслась земля багрова, И стрелы падали дожжевых гуще туч…

Вот она, Русь! – повторял он; а потом вспомнил о давнем своем враге Василии Львовиче Пушкине. – Твой дядюшка – позволь быть с тобой откровенным – слабый поэт. Один стих ему только и удался – из «Опасного соседа», как раз за мой счет… Но это ничего: тебя я люлю…

Но все разговоры прервались, когда вошел петербургский генерал-губернатор граф Милорадович.

На лице князя Шаховского выразилось откровенное подлое искательство. Ежова бросилась к всемогущему человеку, знаменитому герою, великодушному рыцарю:

– Граф, я ищу вашей защиты!

– Кто же ваш обидчик, драгоценная? – Милорадович покручивал пышные усы.

– Представьте, граф, меня оскорбили! – И Ежова рассказала происшествие в театре.

– Катенька, ты затрудняешь графа, – беспокоился Шаховской.

Но петербургский генерал-губернатор Милорадович грозно вскинул голову:

– Поезжай и объяви господину Ланелю, – приказал он своему адъютанту, – он высылается из России!

И нахмуренное его чело выражало всю силу и непреклонность российской государственности.

Впрочем, вскоре грозные складки разгладились, взор прояснился – и прояснившийся свой взор Милорадович обратил на юных девушек. Не был ли этот театральный салон и великосветским домом свиданий?

Милорадовичу был приготовлен сюрприз: прелестная шестнадцатилетняя дебютантка с пышными черными волосами, белозубой улыбкой, с близорукими и поэтому особенно добрыми, преданными глазами; Шаховской усиленно хлопотал возле нее.

– Ну-с, Сасенька Колосова, – сказал он, шепелявя. – Читай свою роль Моины. Да уж постарайся!..

Милорадович даже крякнул, глядя на юную актрису и садясь в кресло посредине комнаты.

– Люблю следить за развитием юных дарований, – сказал он, следя за каждым ее движением.

А Шаховской давал указания:

– Ты представь: ты любишь врага, который унизил царя Локлинского, твоего отца… Но ты хочешь счастья. Вот я за отца дам реплику: «Так ты Финга-ловой ответствуешь любви!»

Юная дебютантка начала декламацию из «Фингала» Озерова:

Под шлемом вид любви блистал в его чертах, Пришел к моей душе и мой рассеял страх. С тех самых дней мои Фингалом мысли полны, Спокойствие мое он уносил чрез волны…

– Charmante! – воскликнул Милорадович и вместе с креслом придвинулся ближе к девушке.

– Нет, нет! – вскричал Шаховской. Он так увлекся репетицией, что, видимо, забыл обо всем прочем. – Нет, Сасенька, нет-нет! – Он стал рядом с Колосовой. – Повторяй за мной: «Под слемом…» – Он произнес это неестественно тягуче, он обе руки поднял к лысой, круглой голове – воображаемому шлему.

– Под шлемом, – повторила Сашенька Колосова.

– «…вид люли блистал в его очах», – теперь скороговоркой проговорил Шаховской.

Сашенька Колосова замялась.

– И индикация, индикация – руками ко мне, к отцу! – неожиданно возбуждаясь, впадая в какое-то полуприпадочное состояние, в истерику, с пеной на губах кричал Шаховской. – «С тех самых дней мои Фингалом мысли полны…» На правую, на правую, на правую!.. А левую отставь… И индикация ко мне!

«Спокойствие мое он уносил чрез волны…» И индикация ко мне, к отцу!

Здесь же была мать дебютантки – известная пантомимная танцовщица Евгения Ивановна Колосова – молодая и красивая женщина. Она с тревогой следила за любовными эволюциями графа Милорадовича.

Она, давая уроки танцев, завела важные светские связи и дочь отдала не в Театральную школу, а в частный пансион мадам Мюсар, где обучали иностранным языкам… И во всем облике знаменитой балерины проглядывало собственное достоинство – столь необычное в актерском мире.