Иван поднялся на вершину и не сразу признал старого знакомого. Ему сообщили, что его ищет подпоручик, и он уже готов был доложить о своем прибытии, но что-то знакомое уловил в чертах офицера: рука, приложенная к шапке для доклада, невольно опустилась.

— Не узнал, Иван? — улыбнулся Суровов. — Дай свою руку! Вот так-то! Игнат я, Игнат Суровов. Вспомнил?

— Игнат?! — обрадовался Шелонин. — Это хорошо, что ты! Спасибо тебе!

— А за что спасибо-то, Иван? Давай-ка лучше обнимемся по христианскому обычаю! Ох, и пропах же ты дымом. Иван! Насквозь, наверное? — говорил Суровов, обнимая приятеля и сильно прижимая его к себе.

— Коли б не костер да не дым этот, быть бы нам всем на том свете, как Панасу Половинке, — с грустью проговорил Шелонин. — У нас тут, окромя смертей, ничего и не было. Ты, Игнат, лучше про себя расскажи. Офицерские погоны зазря нашему брату не дают!

— Потом, Иван, время у нас есть, — сказал Суровов. — Местечко-то у тебя найдется для ночлега?

— Землянки пустыми стали, после того как па турку сходили. Уложил он наших столько — носим, носим и конца не видно. — Едва уловимая улыбка тронула усталое лицо Шелонина. — А как же с нами спать-то будешь? Ты теперь «ваше благородие»!

Улыбнулся и Суровов.

— От солдат отошел, к офицерам не подошел, повис, как говорится, в воздухе! — сказал Игнат.

— И орденами начальство не обидело?

— И ордена есть, и медали, и две звездочки на погонах.

— Куда же теперь? — допытывался Шелонин.

— Как куда? — не понял Игнат.

— А когда турку побьем? Опять скот пасти да лес рубить?

— И скот пасти могу, и для рубки леса силы свои не растратил. Приглашал в свое имение капитан Стрельцов: я ведь ему жизнь спас под Систовом. Хороший человек: добро до сих пор помнит. Да-и генерал Скобелев звал с собой. Люблю я его пуще отца родного, а на предложение его отказом ответил.

— Почему? — удивился Шелонин.

— В другой поход он собирается. Освобождать людей, Иван, очень приятно, а вот покорять — не по мне это!

— Оно конечно, — согласился Шелонин.

Они долго блуждали по замолкшим боевым позициям, и Иван неторопливо рассказывал Игнату, откуда лез турок и до каких мест он добрался, где его останавливали и как спускали его вниз. Показал и место, где был убит Егор Неболюбов, и неглубокую траншею, где откопали в снегу Панаса Половинку вместе с его ротным — поручиком Костровым.

— Трудно вам было, Иван! — покачал головой Суровов.

— Вам потрудней, — сказал Шелонин.

— Нет, Иван, вам тут было хуже, — возразил Игнат. — У нас был одцн враг, турок, а у вас их было два: турок и мороз. Мороз-то на поверку оказался пострашнее турка!

Шелонин возражать не стал.

Они прошли в землянку, темную и неуютную. Пахло сыростью, потом, кровью и дымом. Со стен стекала вода, образовав на полу широкую грязную лужу.

— Такая высокая вершина, а жили вы как на болоте! — заметил Суровов.

— Все время так! — махнул рукой Шелонин. Только в лютые морозы и не капало.

— Да, житьишко! — посочувствовал Игнат.

В углу застонал раненый, и Шелонин подошел к нему, спросил, не нужен ли ему лекарь; солдат ответил, что у него опять заныла свежая рана, но лекарь ему не требуется: пройдет и так. Иван присел на скамейку. Спохватился и тотчас зажег плошку; она светила тускло и едко чадила, но сидеть даже при ее слабом свете стало приятнее. Шелонин принес бутылку ракии, кусок сала и большую краюху хлеба.

— Отец Елены привез, — пояснил Иван. — Помнишь ту красивую болгарскую девушку? В Кишиневе я ее встретил, она…

— Я все знаю, Иван, я ее отцу в дороге помогал, — осторожно прервал его Суровов.

— Мать родную, наверное, не было бы так жалко, как Елену! — Шелонин вздохнул. — Думал, война закончится, увезу ее к себе и буду смотреть как на ангела!

— Эх, Иван, Иван! — покачал головой Суровов. — Одной твоей любовью Елена не прожила бы. Куда бы ты ее привез? В лачугу-избенку? На черный хлеб? Нет, Иван, нам пока нельзя привозить невест из чужих стран — совестно, братец!

— Болгария — не чужая страна! — возразил Шелонин.

— Но и не Россия. И живут они получше нас. А теперь, без турок, еще лучше будут!

Слова Игната резонные, но Шелонин так свыкся со своей затаенной мечтой, что отступать уже не мог.

— Все равно увез бы, — сказал он, — второй такой Елены никогда уже не будет!

Они распили бутылку, потом другую. В разговорах не заметили, как пролетели последние часы года. Но усталость взяла свое, и они пристроились на нарах рядом друг с другом. Уснули сразу, поднялись утром по сигналу горниста, который проиграл побудку на два часа позднее: в Новый год можно позволить и такое отклонение от правил.

На Шипке в это утро было до неправдоподобия тихо, будто ее покинули все, даже воробьи и черное воронье. Солнце поднялось высоко и светило вовсю. Нетронутый местами снег нарядно серебрился. Серые скалы Орлиного гнезда словно потеплели. На бывших турецких позициях не было никаких признаков жизни; с тех пор, как их покинули хозяева, там редко появлялись люди.

— Когда тихо — красотища-то какая! — обрадовался своему открытию Шелонин.

Суровов промолчал: оп тоже не мог налюбоваться и величественными горами, и спусками с них, и долинами, открывавшимися за сине-серыми утесами.

И уж совсем удивительным был детский писк, донесшийся из крайней землянки.

— Рад&! — всполошился Шелонин. — Я сейчас!

Он побежал к землянке и скрылся за ее маленькой, полуобгоревшей дверью. Вернулся с ребенком на руках. Дитя было завернуто в солдатский башлык, теплый и мягкий, головенка закутана шерстяным шарфом.

— Что за чудо? — изумился Игнат.

— Недели две назад подобрали, — пояснил Иван, — Вон там, под Святым Николаем. Отец и мать замерзли, болгары они, от турок спасались. А она меж ними. Живая и плачет. Я ее за пазуху, как котенка, да к себе в землянку. Хорошая девочка, только совсем не улыбается! А глазенки-то у нее, Игнат, Еленины — карие и красивые!

— А кормите-то чем? — обеспокоенно спросил Суровов.

— Кашу варим, хлеб жуем да даем, молочко болгары из Габрова привозят. Маленькая, а все ж живая, и у нее душонка-то есть. Мы были так рады, что назвали ее Радой.

— В приют теперь?

— Не-е-е! — Шелонин отрицательно покачал головой, — Ротный с собой возьмет, он в ней души не чает. Потому и болгарам не отдали. Ой, Игнат, смотри-ка, смотри, а она засмеялась. Ах ты, моя хорошая, ах ты, пригожая! — похвалил Шелонин и прижал девочку к груди.

Девочка продолжала улыбаться, широко открыв свои большие карие глазенки.

Мое поколение еще застало в живых тех, кто с гордостью произносил: «Я сидел на Шипке» или «Я брал Плевну». Эти люди хранили в памяти бесценные детали исторической эпопеи освобождения Болгарии. Часами они рассказывали про жестокие Зои с турками, и нам, мальчишкам, казалось, что старые воины кое-что преувеличивают: могло ли быть такое? Помню, один из ветеранов, житель соседнего села, у которого так и остался на всю жизнь шипкинский осколок в ноге, словно угадывая наши сомнения, предупреждал: «Хотите верьте, хотите не верьте, воля ваша, но такое было, ребята!»

В детстве мы могли безошибочно назвать главные редуты под Плевной и указать, где находилось Орлиное гнездо, у какого города началась переправа русских войск через Дунай и где закончила свой поход русская армия. Мы знали имена героев и восхищались их подвигами.

С возрастом, уже из книг, мы узнали, как русская армия подошла к Константинополю и был заключен Сан-Стефанский мир с турками, как спустя несколько месяцев конгресс европейских держав в Берлине свел на нет результаты геройских действий русской армии в войну 1877–1878 годов. Выиграв войну на поле битвы, Россия во многом проиграла ее на дипломатическом фронте. Но главное дело, за которое сражались русские солдаты, независимо ни от чего, стало историческим фактом: болгарское государство было создано. Этот вывод перекликался с простыми словами ветеранов войны, утверждавших, что они избавили братушек болгар от злой турецкой напасти.