На том берегу глухо хлопнули ружейные выстрелы. Что бы это могло быть? Тревога или обычное ночное постреливание: мол, турки не спят и всегда готовы встретить русски»? Стрельба не участилась, по-прежнему хлопали лишь одиночные выстрелы. Видимо, армаду заметили турецкие сторожевые посты и теперь зовут на помощь. Так и есть! На сторожевой вышке вспыхнул яркий огонь, рядом с ней испуганно запел турецкий рожок. Выстрелы хлопали уже чаще, и все же не так’часто, чтобы нанести большой урон и помешать переправе.

С лодок и понтонов, как и было условлено, огнем не отвечали.

— За мной, ребята! — сказал Бородин, неотрывно вглядываясь в пространство. Он уже заметил первые возвращающиеся понтоны. Сейчас яужпо быстро сесть и грести к тому берегу — на поддержку и выручку. С первым рейсом войск отправилось немного, их легко сбросить в реку и потопить. А надо удержаться у Текир-дере и взять Систово. Да и не только Систово! Тырново, Габрово, Балканы… Освободить от турок всю Болгарию и продиктовать условия мира в Констан-тинополе-Царьграде… Вот что такое переправа у Систова в ночь на пятнадцатое июня!..

— Ребята, поторапливайтесь! — уже кричит Бородин и ускоряет шаг.

А с того берега доносятся и выстрелы, и крики: знать, пошел в атаку: Костров и крушит турок! Или, наоборот, турки перешли в атаку и стремятся сбросить зарвавшихся русских в мутные воды Дуная. «Крепись, Костров!» — шепчет Бородин и прыгает на понтон, прилепившийся к песчаному берегу.

— С богом! — кричит он понтонерам, — Вперед!

С чем сравнить чувство человека, плывущего к берегу, на котором находится враг? С состоянием пехотинца, идущего в атаку? Того всегда может выручить бегущий рядом, прикроет от пуль и всякий бугорок земли. С кавалеристом, несущимся на противника? Казак, драгун или гусар знает, что он догонит бегущего, что у последнего меньше возможностей для защиты. Еще мгновение — и в ход пойдет сабля или ника. Противник не успеет оглянуться, как будет зарублен или заколот. На плоту или лодке все не так: и спрятаться от огня негде, и пострелять нельзя: враг все равно не виден, а велика ли польза от стрельбы в это большое и серое пространство? Земля прикроет и защитит, вода коварна — она и сама погубить может.

Бородин смотрит на высоты у Текир-дере, которые стали видны при вспышках орудийных выстрелов, а думает почему-то об Оленьке Головиной. Ему хочется, чтобы в эти минуты она стояла на левом берегу Дуная и наблюдала за их переправой: и как прыгал Андрей на плот, и как он отчалил от берега. «Нет! — возразил он самому себе. — Не нужно ей быть на берегу! Человек она тонкий, чувствительный, зачем ей лишние переживания?»

Интересно, а о чем думают сейчас его подчиненные? Вот этот пригорюнившийся Иван Шелонин? Или ставший серьезным всегда веселый Егор Неболюбов? А немногословный Игнат Суровов? А хохол Панас Половинка, читающий, как молитву, вирши своего любимого Тараса? И все другие, оторванные от сохи и брошенные к этой великой реке? Как они настроены? Боятся они первого боя или готовы к самопожертвованию? Бородину кажется, что человек героем не рождается, что героя рождают первый и последующие бои. Если так — как поведут себя люди в первой схватке с турками? Он пытается себя успокоить: конечно, они будут воевать храбро! И тут же начинает сомневаться: это потом, а сейчас, сию минуту? Пока не обстреляются, пока не понюхают пороху? Будут, хорошо будут воевать, твердит он самому себе, на то он и русский человек, чтобы порядочно воевать и умереть героем.

Разрывы снарядов вздымают высокие смерчи воды: турки, видимо, оправились от первого испуга. Ведут огонь и русские батареи, те, что расположились на северном берегу. Хоть бы удалось им заглушить артиллерию противника! Бородин смотрит по сторонам и видит десятки лодок и понтонов, идущих к правому берегу и возвращающихся к берегу левому. Их много, очень много. Громыхает оглушительный разрыв снаряда, трещит развороченный понтон, испуганно кричат люди. Бородину становится не по себе. Он замечает барахтающихся в воде солдат, взывающих о помощи. Те, кто не умеет плавать, пошли на дно сразу. Хорошие пловцы помогают раненым товарищам.

Подчиненные Бородина молчат. Иван Шелонин прикусил губу и нахмурил брови. Егор Неболюбов пытается снять сапоги, но взглянул на командира и, не получив согласия, тол-

кает ногу обратно в сапог. Кое-кто из солдат смотрит на тот берег, но большинство наблюдает за барахтающимися в воде, и, конечно, все, как думает Бородин, ужасаются от мысли оказаться точно в таком положении, как эти несчастные.

А огонь с турецкой стороны все усиливается и усиливается. Бородин не раз замечал, как брызги от недалеких разрывов долетали до его парома.

Только бы брызги падали на паром!..

Но нашелся снаряд и для его парома. Он ударил в середину сооружения. Сначала Бородин подумал, что из его подчиненных не спасся никто — таким сильным показался ему разрыв: и оглушающий удар, и сноп слепящего огня. В дыму и чаду он заметил копошащихся людей и крикнул что было силы:

— В воду! Плыть к берегу! Оружие не бросать!

Он тоже прыгнул в воду и поплыл, отмеряя пространство большими саженками. В воде уже были все, кто уцелел. Остался Шелонин. Он приник к груди Неболюбова: ему почудилось, что тот еще живой.

— Прыгай, Ваня! — крикнул Суровов.

— Да Егор, Егор-то! — рявкнул не своим голосом Шелонин.

— Что Егор?! — не понял Суровов.

— Дышит еще, дышит он!

— Толкай в воду, я подхвачу! — сипло выдавил Игнат.

Шелонин изо всех сил ухватился за ремень, норовя подтянуть Егора к краю парома. Игнат уже был рядом, он держался за небольшое бревно, наверное, от разбитого понтона. Иван осторожно толкнул Неболюбова, и тот очутился в сильных руках Игната.

— Клади на бревно! — распоряжался Суровов. — Вот так, вот так! Вниз животом, а то хребтину ему поломаем!

Шелонин приподнял голову Егора от воды, чтобы тот не захлебнулся, а Игнат стал толкать бревно к берегу. Кругом кричали люди и просили о спасении, и им помогали, как могли: тянули за воротник, толкали, подсовывали доски и бревна. Но повезло далеко не всем. Уши и душу резали слова: прощайте, братцы, не поминайте лихом! Крики становились все тише и реже, видно, слабые и тяжело раненные постепенно исчезали с поверхности реки и опускались на дно.

Огонь с турецкой стороны не ослабевал. Зато чем ближе подплывали Шелонин и Суровов к берегу, тем дальше уходили от них разрывы. Однако винтовочный огонь усиливался, и Иван ежеминутно прятал голову за бревно, прикрывая ладонью лицо Неболюбова, как будто его ладонь была выкована из броневого листа. Пули их миловали, и бревно ткнулось о берег. Игнат схватил Егора за плечи и выволок его на берег, поближе к каменному крутому срезу, куда не долетали турецкие пули. Он наклонился к груди Егора, приложил ухо и удовлетворенно сообщил:

— Дышит!

— Слава богу! — ответил Шелонип.

— Ты, Ваня, побудь около, вдноем нам тут делать нечего! — сказал Игнат.

Он распрямился, схватил ружье и побежал по тропинке вверх. А Шелонин приложился ухом к груди Егора и еще раз послушал. Дышит! Он вернулся к реке, набрал в кепи прохладной воды и опрокинул ее на лицо Неболюбова. После пятой дозы Егор потянулся и застонал.

— Егор! Жив! — обрадованно воскликнул Шелонин.

Тот приоткрыл глаза, чуть слышно проронил:

— Где я?

— На турецком берегу, Егор!

— Кажись, я не ранен, — промолвил Неболюбов очень слабым голосом, — Оглушило меня, Вапя, сильно оглушило. Спасибо тебе, что не бросил, утонул бы я, братец!.. Ты теперь беги туда, где все… Отдышусь, тоже там буду. Беги!..

Игнат Суровов, проверив ружье и тронув штык, побежал по узкой тропинке, круто поднимавшейся в гору. Было еще темно, и не все виделось даже вблизи. Но зловещие сполохи непрерывно освещали местность, и Игнат понял, какой трудной оказалась дорога для первого рейса: лежали убитые и стонали раненые, в стороне валялись винтовки и окровавленные кепи.