— Когда же это случится?

— Когда мы всюду побьем турок! — заключил он.

— Я очень рада, что ты цел и невредим.

— Пока везет, Оленька.

— Воевать тебе не наскучило? — спросила она. — Ты по-прежнему считаешь, что эта война не нужна и что наши напрасно пришли в Болгарию?

— Эта война нужна, — медленно проговорил он. — Я опасался не войны, а ее скверных следов: не натворим ли мы бед, не обидим ли и без того несчастных болгар? Там, на вершине Святого Николая, мы каждого болгарина целовать готовы: они себя не щадят, делятся последним куском хлеба, чтобы облегчить наше положение. А как у вас ведут себя наши чиновники?

— У нас они, слышно, резвятся.

— Тыловые крысы, чего от них ждать! — сурово бросил Бородин.

— Болгары умеют различать, где добро, а где зло, — ответила Ольга. — Тысячи погибших под Плевной и на Шипке — это и есть лучшие друзья болгар. А тыловых негодяев мало, их единицы, Андрей!

— Но лучше бы их и вовсе не было!

— Это уже мечта, Андрей. Наш народ слишком велик числом, чтобы не попадались мерзавцы, — промолвила Ольга. — Кстати, твой друг Костров все еще мечтает о соединении Болгарии и России? Или его уже не тревожат эти мысли?

Бородин улыбнулся.

— Кажется, это у него прошло, — ответил Андрей. — Петр осознал, что его идея наивна и никому не нужна, ни нам, ни болгарам. Народ здесь живет в неволе, а живет лучше нашего. Что же, болгар назад тащить, к нищете и голоду? Не вернее ли к их достатку добавить свободу и независимость?

— Я тоже такого мнения.

— Костров — славянофил, если его можно так назвать милый и добрый, наивный. Понял, что ошибся, и помалкивает. Да и какой он, в сущности, славянофил? — продолжал Бородин, слегка пожав плечами. — Полагал, что болгары будут жить в составе России как у Христа за пазухой. Святая простота!

— А что, среди славянофилов могут оказаться и недобрые? — спросила Ольга.

— Конечно! Для таких людей славянофильские лозунги являются, как бы сказать точнее, фиговым листком, что ли. Они говорят о своем сочувствии славянам, а сами не прочь подчинить весь славянский мир русскому царю. А я, Оленька, за то, чтобы помочь болгарам освободиться из-под турецкого владычества и не попасть под какую-то другую власть. Хорошо бы, чтобы эта война не прошла бесследно и для самой России — когда-то и нам надо начать иную жизнь.

— Я согласна с тобой, Андрюша: русские люди давно заслужили лучшую участь.

— Как Петр? — спросил Бородин.

— Он ранен трудно, но будет жив. У него сильный организм. Так говорят врачи.

— Слава богу. Без таких, как Петр, мир становится хуже!

— Твой Петр еще вернется на вершину Святого Николая, — заверила Ольга.

— К нам прибывает двадцать четвертая дивизия, нас могут и подменить.

— Давно пора! Вы все время в бою, каждую минуту под пулями и снарядами.

— Этого добра у нас хватает! — кивнул Бородин. На мгновение задумался, сказал озабоченно: — Двадцать четвертая идет из столицы как на парад. А ведь это Шипка! Погода и сейчас суровая, а что будет зимой?

— Болгары тоже говорят об этом. До холодов еще далеко, что-то подвезут.

— Холода на Шипке уже наступили, — возразил Андрей, — па. а горами и морозы. Паши тыловые крысы могут и прозевать.

— А вы-то как? — обеспокоенно спросила она.

— Получили куртки и еще кое-что теплое. До морозов жить можно.

— Вот и хорошо! — обрадовалась Ольга. И тут же взгрустнула: — А у нас свои беды: тиф появился. При такой-то скученности!

— Бог даст, тебя помилует тиф, а меня мороз, — сказал Андрей и легонько пожал ее руку с тонкими и длинными пальцами.

— Мне тоже пока везло. — Она ласково посмотрела ему в глаза.

— Повезет и дальше! — улыбнулся Бородин. — А как же? Ведь мы помолвлены, нам еще свадьбу надо сыграть, Оленька!

— Я часто думаю о нашей свадьбе, — тихо сказала она. — Церковь, аналой, священник… Над нами сверкающие золотом венцы. И твой голос, твой ответ священнику, что ты женишься по любви, что ты любишь меня и что свет божий тебе уже не мил без меня. Последнее, правда, я придумала сама…

— Если бы ты не сказала эти слова сейчас, произнес бы их я. Кого же еще и любить, как не тебя, Оленька!

— Напросилась на комплимент!

— Ты для меня все, Оленька! — прошептал Андрей, обнимая. — Как я благодарен своей судьбе за эту радость!

В середине сентября под Плевну прибыл генерал-адъютант Эдуард Иванович Тотлебен. Этот приезд оценивался по-разному. Провалившиеся генералы считали, что их отстраняют от дела незаслуженно, что любой, самый выдающийся полководец не мог бы сделать под Плевной больше, чем сделали они, и потому обижать их вовсе не стоило. Другие полагали, что Тотлебен перетянет чашу весов в свою пользу, что герой Севастополя может стать и героем Плевны, что честь и престиж России будут восстановлены и война пойдет самым лучшим образом.

Василий Васильевич Верещагин испытывал двоякое чувство. Генерала Тотлебена с чисто военной точки зрения он считал, как и многие, бездарным, на две головы стоящим ниже Михаила Дмитриевича Скобелева, Михаила Ивановича Драго-мирова и даже Гурко и Радецкого, к которым он не питал особых симпатий. Инженер Тотлебен, безусловно, заслуживал самой высокой похвалы. Как могло случиться, что этот человек, по состоянию здоровья не сумевший закончить полный курс инженерного училища, прославился как раз инженерным та-

лантом? Везение? Природный дар? Вероятно, и то и другое. Вряд ли кто стал бы спорить, что Тотлебен сыграл выдающуюся роль в обороне Севастополя. Там военная наука в чистом ее виде поспорила с инженерной, военно-инженерной, и последняя одержала победу. Инженер стал генералом, украсил свою грудь высшими орденами Российской империи, получил в дар свыше четырех с половиной тысяч десятин прекрасной земли под Самарой и сделался популярным во всем мире.

Как Тотлебен оценит обстановку под Плевной: как генерал-полководец или как знаменитый инженер? Останется ли он в плену старых догм и пойдет на поводу высочайших особ или поддержит идею Дмитрия Алексеевича Милютина взять Плев-ну блокадой — это занимало ум Верещагина, удрученного гибелью брата и вообще огромными потерями русской армии. Иногда Верещагину казалось, что боль утраты не была бы столь глубокой, если бы русские войска пришли в Плевну и заставили Осман-пашу сложить оружие. Но Осман не собирается уходить из Плевны, и если все пойдет так, то будут загублены новые тысячи русских людей. Неужели Тотлебен ничего не придумает?

Верещагину очень хотелось побывать у Тотлебена, но он знал, что генерал-адъютант тяжел характером, нелюдим, предпочитает ни с кем не делиться своими планами, тем более он не станет разговаривать с ним, художником. Эдуард Иванович не только отказался от встречи с корреспондентами, но и велел гнать их подальше от плевненских укреплений, заметив, что журналисты не умеют держать язык за зубами. А как он посмотрит на встречу с художником? Посчитает ли, что Василий Верещагин более достойный человек и с ним можно и нужно встретиться? Художник решился отправить ему письмо и теперь ждал ответа. Тотлебен не лишен тщеславия, а кому не льстит увидеть себя на полотне живописца!

По этой или по другой причине, но Тотлебен согласился принять художника, назначив число и час. Верещагин пришел к нему рано утром и застал его сидящим за картой. Мундир у генерала расстегнут; Георгиевский крест, что обычно висел в петличке, лежал на маленьком столике. Лицо у Тотлебена устало и посерело, светлые глаза сузились: вероятно, за этой каргой Эдуард Иванович провел всю ночь. Кофе и бутерброды остались на столе нетронутыми, трубка угасшей. Верещагин, поняв, что он тут лишний, хотел извиниться и уйти, но Тотлебен попросил его присесть на табурет. Пока он колдовал над картой, Верещагин бегло осмотрел комнату: походная койка, а возле нее корыто для капель с потолка, военное пальто с темным каракулевым воротником висело на стене, рядом сабля, на полу огромный чемодан, похожий на сундук. Два маленьких оконца выходили в сад, на подоконнике стояла закоптелая керо-