Девушки примостились в ногах солдат, на помятой и потертой соломе, сохранившей пятна крови. Они с сочувствием глядят на Ивана и его товарища и явно не верят их улыбкам: небось очень больно, но не показывают виду.

— А лекарь у вас был? — спрашивает Елена, посматривая на Ивана и Панаса.

— Был, — ответил Шелонин.

— Что он сказал? — допытывается Елена.

— Сто лет, говорит, вам жить, а коль захотите — можно и больше!

— Он хорошо шутит! — Девушка улыбается. — А рана? А голова? Как долго они будут лечить?

— Голова еще гудит, — сказал Шелонин, — уж больно у этого турка сапог тяжелый! А рана заживет, — Иван тоже улыбается, — На собаке да на солдате кожа заживает быстро!

— Вам бы только шутить, — махнула рукой Елена.

— Шутить любил Егор. Наверное, веселит ангелов на том свете, — тихо произнес Шелонин, вспомнив Неболюбова.

— Все вы шутники, — заметила Елена. — Видела я — везут с оторванной ногой, а он еще шутит по-нашему, по-габровски: расходы будут меньше — один сапог, одна штанина.

— И то правда! — подхватил Шелонин.

— Меня кололи не по-габровски, — роняет слова Половинка, — Мундир — у клочья. Доведись колоты габровцу, вин бы подумав: чи треба портить таку гарну одежку!

— Ох эти габровцы! — притворно вздыхает Елена.

Она одета скромно, но красиво: вышитая белая блузка, широкий домотканый сарафан, темный, в красную и синюю полоску передник, на голове что-то вроде небольшого платка. У Пенки тот же наряд, только другие полоски на переднике — зеленые и розовые. Они похожи друг на друга, как две родные сестры.

— Пенка, а вы знаете, что значит по-русски ваше имя? — спросил Шелонин.

Елена переводит вопрос. Пенка кивает головой. Кивает, следовательно, не знает.

— У нас в печку ставят молоко, — поясняет Шелонин, — оно там кипятится, и появляется сверху пенка. Вкусная — пальчики оближешь!

Елена и это переводит подруге. Та смущается и краснеет.

В конце коридора появились санитары с носилками., Шелонин приподнялся на локтях.

— Умер кто-то. Часто помирают, — проговорил он.

Еще полгода назад Иван смотрел на смерть как на что-то необычное и исключительное. А тут вое изменилось. Бывает, ложишься с другом и прикрываешься одной шинелью, а просыпаешься — он уже холодный, отдал богу душу: пули и ночью находят свои жертвы.

Пенка с ужасом смотрит, как санитары взваливают на носилки двух умерших, и закрывает глаза. Елена тоже отвернулась и смотрит на стенку, ждет, пока санитары пронесут свою тяжкую ношу.

— Ванюша, — вдруг вспоминает Елена то, о чем лна давно намерена спросить. — У вас плохо одеты солдаты, ой, как плохо! А на Шипке бывают такие холода — замерзнуть можно!

— Мы, Леночка, северяне, — вполне серьезно отвечает Шелонин. — Что для вас холодно, то для нас в самый раз!

— Нет, нет! — упрямо не соглашается Елена. — Там и для вас будет холодно!

— На то есть начальство, чтобы думать о солдате, — сказал Шелонин. — Наше дело что? Наше дело воевать да турку бить, вот наше дело!

Елена открыла одну из корзин, но там оказался не виноград, а что-то другое, в глубоких и темных горшочках. От корзинки потянуло приятным, щекочущим запахом.

— Яхния и чорба, — пояснила Елена. — Мы с Пенкой готовили. — Покачала головой, улыбнулась. — Может, плохо, может, не понравится еще!..

— Понравится! — заверил Шелонин. — Заранее благодарствуем.

И впрямь есть за что благодарить: яхния, похлебка из мяса, чеснока и картофеля, хотя и острая, обжигающая язык и нёбо, но до того вкусная, что Иван готов был попросить добавки, однако Елена успела предупредить, что чорба, кислый суп из курицы, нисколько не хуже похлебки, что у нее припасено еще и точено, слоеный пирог, который очень любят болгары. Он наверняка придется по вкусу и русским.

— Каждый день ел бы да похваливал, — искренне сказал Шелонин. — Спасибо вам большое.

— На здоровье, поправляйтесь скорее, — ответила Елена, довольная тем, что ее яства понравились Ивану и его товарищу.

— Пеночка, а как живет ваш дедушка Димитр? — спросил Шелонин. — В Тырнове-то вы побывали?

— Побывала, три дня там жила, — ответила Пенка, когда Елена перевела вопрос. — Извините, привет он передал, а я и забыла. У дедушки теперь мальчик живет, хороший такой, Наско.

— Тот самый Наско! — улыбнулась Елена. — Он пришел, когда вы и Егор в полк свой уходили. Теперь Наско у дедушки навсегда останется!

— Добрый он человек, дедушка Димитр! — с живостью проговорил Иван.

Он неловко повернулся и потревожил рану — заныла рука и грудь. От боли хотелось стиснуть зубы, но он вовремя спохватился: увидит Елена.

— Елена, — улыбнулся он девушке, — а почему все же про габровцев выдумывают, что они жадные? Почему?

— Не знаю, — быстро ответила Елена и лукаво поглядела на Шелонина. — Наверное, габровцы про себя сами выдумывают!

— Как так? — удивился Шелонин.

Она развела руками: не знаю.

— Та це е вони шуткують: недобрий погано про себе не скаже, — заметил Панас. — Без смиху, як без хлиба, — жить не можно!

— Это правда, — согласилась Елена.

Санитары снова прошли в темный конец коридора, и опять они пронесли умершего. Шелонин сказал, что это был молодой парень с оторванной у плеча рукой. Елена отвела взгляд, а Пенка закрыла глаза и что-то шептала.

— Лекарь у вас добрый? — спросила Елена, когда затихли шаги санитаров.

— У нас не один лркарь, Леночка, — ответил Шелонин, — Всякие есть, и добрые, и недобрые, работа у них нервная. А вот сестра милосердия — ангел небесный. День и ночь на ногах: то перевязки делает, то докторам помогает. И всегда улыбается — такой она человек. — Закончил доверительным шепотом — Ольга Головина, невеста нашего ротного командира!

Андрей Бородин, навестив своих подчиненных, попавших в Габровский госпиталь, отыскал затем Петра Кострова. Костров метался в бреду, но врачи сообщили, что кризис уже миновал. Когда друг пришел в сознание, Бородин сообщил ему о производстве в поручики и с горечью подумал о своей судьбе: у него-то у самого по-прежнему две малые звездочки на погонах.

Сейчас Бородин сидел на скамейке и наслаждался природой. Полчаса назад он послал записку сестре милосердия Ольге Головиной, а она все еще не появлялась. После Шипки было так тихо, что город казался уснувшим. Над головой негромко щебетали пичужки, прыгая с ветки на ветку, сбивая желтые, еле державшиеся листья. Неподалеку звенел ручеек, прыгающий по обточенным водой камням. В небе прокурлыкали журавли, летевшие своей дальней дорогой. О войне только и напоминали протяжные стоны, доносившиеся из госпиталя: видно, кого-то оперировали. Андрей подумал, что врачи слишком любят резать. Может, от лени? Чтобы не возиться с лечением опасной раны? Он давно решил, что лучше умереть, чем остаться без руки или ноги.

Неожиданно, когда он любовался далекой горой, словно повисшей над городом, подошла Ольга и неслышно села на скамейку. Он едва не задушил ее в объятиях.

Смотрел на нее и не мог наглядеться. Исхудала и побледнела. Нос заострился, а глаза словно полиняли от усталости. Но она улыбалась ему нежно и доверчиво и все равно была похожа на прежнюю, петербургскую Оленьку Головину: милым личиком, ласковым выражением глаз, безукоризненно чистой, аккуратной одеждой. На сером платье ее ладно сидит белая кисейная пелеринка, на белом отглаженном переднике изящно вышит красный крест; на переднике застыли и два красных пятнышка: должно быть, свежая кровь.

— Едва выбралась, Андрюша, извини, ради бога, — сказала она, осторожно беря его руку в свою. — Вы дали нам так много работы!

— Не мы, Оленька, а турки, — с улыбкой поправил Андрей.

— От вас все они — со Святого Николая.

— Потеряли мы, Оленька, тысячи две, а турки еще больше, — покачал головой Андрей.

— Господи, когда же придет конец этим мукам! — вырвалось у Головиной.

— Когда мы заставим султана подписать мир и навсегда отречься от Болгарии.