Вскоре и мы подошли к склонам высот. Я узнал, что наши в восьмистах метрах от вершины, в километре от станции Дольгелин. Я повёл своих гвардейцев в наступление. Наступали цепью. Продвинулись на четыреста метров. Мы шли по голым, безлесым склонам высоты. Противник занимал превосходные позиции. А артиллерия была ещё далеко и не могла действовать по нашим заявкам. Батальон всё же продвигался. Моего заместителя Гребцова ранило в голову, тяжело ранило и комсорга батальона.

К ночи мы очутились на высоте, в пятидесяти шагах от траншей противника, вырытых у насыпи железной дороги.

Казалось, что невозможно подвезти сюда боеприпасы и продовольствие. Однако всё было, как обычно. Старшина хозвзвода Потешин доставил нам горячий суп, мясо, по сто граммов водки. Люда Тамохина и Валя Окулова, наши медики, вытаскивали раненых, лежавших у самых траншей противника. Приехали к нам и наши тылы. Они словно говорили — раз мы располагаемся здесь, значит, передовая должна быть где-то дальше. Они нас, что называется, подпирали.

Я принял решение забросать противника гранатами и ворваться в его траншеи. По сигналу красной ракеты солдаты поднялись и с гранатами в руках, молча, побежали вперёд. Они закричали «ура», когда были уже в траншее противника. Мы захватили с десяток пулемётов, две скорострельные противотанковые пушки. Те немцы, что остались живы, убежали за линию железной дороги.

Половина задачи была выполнена. Но только половина. Станция находилась в руках противника. Кроме того, мы имели все основания предполагать, что немцы постараются скинуть нас с высот. Бойцы всю ночь строили оборону, отрыли окопы в полный профиль. На рассвете мы увидели стволы танковых орудий, торчавшие из-за полотна железной дороги. Те триста метров, что отделяли нас от станции Дольгелин, были совершенно открытым полем. Но медлить нельзя. Как только дали залп «катюши», мы бросились в атаку. Ни один немецкий танк не успел выстрелить. В окопах валялось много трупов. Живые немцы стояли на коленях и молились.

Наши танки, артиллерия, автомашины взбирались на высоту и шли в прорыв. У здания станции, в котором засели гитлеровцы, произошёл гранатный бой. Я упал раненный, не мог подняться. Лежал и смотрел, как войска идут вперёд. Радовалось сердце, смиряя боль. Когда немцы были выбиты из подвала станции, мой ординарец башкир Бакей Язаров оттащил меня в здание. Потом с его помощью я добрался до штаба полка. Тут мой верный ординарец был убит осколком снаряда. Горько думать о нём и о всех тех, кто не дожил до Дня Победы.

Командир дивизиона гвардейских миномётов гвардии майор Друганов стоит у стереотрубы. Рядом на полу, у походной рации, возимся мы, радисты. В углу дремлет связной.

Командный пункт расположился в угловой комнате второго этажа полуразрушенного немецкого дома. На полу разбитые стёкла, тряпьё, поломанная мебель. Стены испещрены пулевыми отметинами. Между окном и дверью на балкон зияла пробоина от болванки, выпущенной немецким «тигром». На площади виден и он сам: обгорелый, с развороченной башней и беспомощно задранной вверх пушкой. Это следы недавних уличных боёв, после которых фашисты отступили из местечка и окопались на ближних от него высотах.

Бой на дальних подступах к Берлину, не смолкая, тянется уже двое суток. Майору, видимо, нестерпимо хочется спать, он трёт воспалённые от бессонницы глаза и снова смотрит в трубу.

Иногда он отрывается от линз, осторожно выглядывает в окно (отсюда до переднего края всего четыреста метров) и простым глазом проверяет свои наблюдения.

Над командным пунктом то и дело повизгивают немецкие снаряды, свистят мины. Стены дрожат от взрывной волны, сыплется штукатурка. В воздухе иногда появляются вражеские самолёты. Тогда с разных сторон начинают неистово бить зенитки, сильнее содрогаются от мощных взрывов стены, и в небе звучат пулемётные очереди наших истребителей. Воздушный бой скоротечен: не проходит и несколько минут, как в землю врезаются горящие факелы немецких самолётов, оставляя в небе длинный тёмный шлейф дыма, а остальные, беспорядочно сбрасывая бомбы, спешат уйти в свой тыл… Даже ночью не прекращаются грохот и гул. В тёмном небе полыхают орудийные зарницы, гудят немецкие самолёты, причудливо переплетаются разноцветные пунктиры трассирующих пуль, ослепительно сверкают ракеты.

Майор на минуту отрывается от трубы и озабоченно спрашивает:

— Как связь?

— В порядке, товарищ майор!

— Из бригады ничего нет?

— Нет, товарищ майор!

— Разведка, огневые?

— Без изменений.

— Передайте Попову, чтобы чаще сообщал.

Передаём приказание майора. Обстрел заметно усиливается. В дело вступают всё новые батареи противника. Чаще отвечает наша артиллерия. Гул нарастает. Снаряды и мины начинают рваться по соседству. В небе раздаётся гул моторов, слышится рёв пикирующих самолётов и противный, воющий звук летящих бомб. Они рвутся совсем близко, там, где сосредоточена наша техника. Густым дымом заволакивается передний край. Стены неистово дрожат. Чаще стучат осколки.

Майор подходит к рации, присаживается на корточки.

— Спросите Попова, что происходит у него. Огневой передайте: быть наготове!

Передаём приказание и переходим на приём. Начальник разведки гвардии лейтенант Попов докладывает:

— Наблюдаю усиленное движение в тылу противника, вражеские танки и самоходки сосредоточиваются на опушке большой рощи… — он называет закодированные координаты. — Судя по всему, занимают исходное положение для атаки…

Майор задаёт вопросы и озабоченно смотрит в трубу. Он развёртывает карту, что-то подсчитывает и даёт нам данные для передачи на огневые позиции.

— Передайте, чтобы выезжала батарея Буковского! — приказывает он. — Исполнение доложить!

Я наблюдаю за майором. Сонливость и усталость прошли. Лицо делается строгим, почти суровым, движения уверенные и точные. Он, наконец, обретает утраченное спокойствие. Таков он всегда в бою.

Вражеский огонь достигает предельного напряжения. Временами нельзя различить отдельных выстрелов. Всё сливается в сплошном гуле. Трудно разобрать, когда бьёт наша, когда вражеская артиллерия. Передний край затянут дымом. Стены КП ходят ходуном, звенят уцелевшие кое-где стёкла.

Майор, не отрываясь, смотрит в трубу. Он что-то заметил. Я определяю это по жёсткой складке у рта и глухому ругательству, сорвавшемуся с губ. Я уже без слов понимаю его, и в тот момент, когда он коротко бросает: «Попова!», гвардии лейтенант уже у микрофона.

— Вражеские танки и самоходки выходят из рощи, с хода ведут огонь… — докладывает он майору. — Отчётливо вижу: сзади автоматчики и пехота силой до батальона… Направление на развилку дорог…

— Буковского! — нетерпеливо приказывает майор.

Буковский докладывает, что установки готовы к открытию огня.

Дым и пыль рассеиваются, открывая поле боя. Простым глазом видно, как немецкие танки и самоходки, лязгая гусеницами и стреляя из пушек, ползут к нашему переднему краю… За ними группы людей. Их много, они идут быстро, в полный рост. Буковский вновь докладывает, что его установки готовы к открытию огня. Передаём это майору, но он как будто не слышит. И вдруг кричит, точно радисты где-то далеко, за окном:

— Огонь!

Летят секунды. Сколько их? Сказать трудно. Наконец, с облегчением слышу, вернее угадываю, ответное — «Есть огонь!».

Ещё немного, и сквозь неистовый грохот боя различаем справа от КП знакомый говор и урчание «катюш». В воздухе в сторону врага устремляются огненно-дымные стрелы…

Секунда, другая — и там, где стреляли бронированные машины с чёрными крестами, вдруг возникают грохочущие молнии, вихрем взлетает земля, и всё заволакивается дымом и пылью.

Когда рассеялась мгла, мы увидели громадные горящие факелы: их было четыре. То пылали немецкие танки. За ними там и тут темнели трупы немецких автоматчиков. Уцелевшие машины поспешно разворачивались обратно, но по ним уже прицельно ударили пушки и стоявшие в укрытиях советские самоходки и танки.