Зверь впился взглядом в одну точку, жесткие усы подрагивали, хвост изгибался, выдавая волнение хищника. Припав на передние лапы со втянутыми когтями, он ловил запах добычи. Некто вкусный и маленький шел сюда, аромат его был отчетливо слышен среди запаха почвы и прелой листвы, и зверь — бурый энихи — приготовился заранее. Но добыча свернула в сторону, а потом и вовсе помчалась назад, мелькая между стволов. Хищник последовал за ней, быстро, бесшумно. Он был голоден и стар, а здесь — чужая земля. Убить добычу, съесть сколько сможет и убраться невредимым, вот и все, о чем он мог бы мечтать, обладай энихи разумом.

Близ реки стена деревьев размыкалась, в ней появлялись просветы, а за ними порой — целые поляны. Красновато-бурые молодые листочки на высоких ветвях тонули в буйной массе темно-зеленой листвы различных оттенков. Птицы перекликались на разные голоса, не заботясь о том, что происходит внизу, яркие, перепархивали от одного ствола к другому, и ветви находились в беспрестанном движении — от птичьих тел, ветра и раскачивания, дрожания деревьев, которым словно наскучивало стоять на месте.

Ребенок и не подозревал, что вызвал интерес у старого хищника. Он возился в зарослях ежевики, откуда вылез, перемазанный соком, а потом принялся собирать цветы. Огромные вьюнки — с детскую ладонь величиной, розовые и синие. Скрученные стебли поддавались плохо, а мальчик не хотел нарушить их прихотливое плетение, и старался отрывать стебли как можно аккуратней.

— Мама! — крикнул он наконец, почти вспархивая с места и устремляясь к большой поляне невдалеке. Женский голос ответил ему, ветерок донес запахи человечьего жилья и металла, и разочарованный хищник понял, что упустил добычу. На сей раз.

— На! — протянув матери пестрый лохматый букет, мальчик отделил от него несколько цветков.

— А это Киуте, да? Я потом отдам?

— Да! Ты же весь в соке, Тевари! — она целовала малыша и смеялась, проводила ему по носу цветком вьюнка.

Высокий мужчина окликнул ее, улыбнулся при виде растрепанного ребенка. Черные длинные волосы мужчины были стянуты в хвост, одежда из шкур делала человека похожим на принявшего человечий облик поджарого хищника. Нес детеныша дикой свиньи; сбросил на траву, принялся ловко снимать шкуру большим ножом с волной изогнутым лезвием. Татуировка на левом плече — болотный тритон — казалась живой, шевелила лапами. Человек повел рукой над хворостом, сложенным для костра, встряхнул кистью раз и другой, подержал ее неподвижно — и ветки занялись, а скоро появилось настоящее пламя, округлое, синеватое поначалу. Стало устраиваться поудобнее, разрастаясь и потягиваясь.

— Мы как дикари живем, правда, Тахи? — вновь рассмеялась молодая женщина, отпуская малыша поиграть. Тот мигом юркнул в кусты, и, судя по треску, с упоением кого-то ловил.

Тахи с усмешкой оглянулся. Радужка его глаз — фиолетовая — отливала золотом в свете костра, придавала взгляду диковатую насмешливость. Точка на мочке уха — давно заросли дырочки для серег, не для леса подобные украшения.

— Молись, чтобы дикари не нашли нашу стоянку. Костей не оставят.

— Они же… не могут съесть нас!? — прозвенел голос Киуте, и сама она показалась из хижины-шалаша — маленькая, одни глаза на треугольном лице: вылитый кама-лемур.

— Могут… если одолеют. Наверное, точно не знаю, — признался Тахи. — Но все равно — я убью любого, кто попытается сунуться к нам. И тебе, Киуте, советую делать так же.

Советую, не велю, отметила молодая женщина по имени Соль. И словно теплые лепестки сердца коснулись — значит, способны южане поступиться своим самолюбием ради других.

— Держи! — протянула подруге несколько стеблей, оставленных мальчиком на траве. — Тевари тебе хотел отдать.

— Пусть сам и отдаст, не огорчай его! — Киуте присела рядом, положила ладонь на живот. Огляделась, чуткой настороженностью еще больше напоминая лесного зверька. Кажется, вот-вот и уши ее вздрогнут, повернутся в сторону опасности. Но сама она улыбалась.

— Тихо так…

— Ничего, появится маленький, станет громко!

— Страшно. Он будет кричать… а звери услышат.

— Не бойся. Тевари же вырос… А мне спокойно, — произнесла Соль, в свой черед оглядываясь по сторонам. — С ними… с тобой.

Огромная фигура покачивалась на краю поляны, словно и впрямь медведь переминался с лапы на лапу. Не было нужды в карауле, но Утэнна исправно нес возложенную самим на себя службу. Охранял пятерых, из которых двое вряд ли нуждались в его защите. А скоро будет охранять шестерых… Тахи, заканчивая разделывать поросенка, покосился на заметно пополневшую талию Киуте. Хоть бы роды удачно прошли, целителей тут нет. Разве Соль, перенявшая от матери навыки некоторые и знание трав.

Прохладно скоро будет, и сыро. Рад бы подарить своей избраннице дом, где полы застланы мягкими шкурами, где растения с широкими листьями поднимаются в кадках прямо среди комнат; рад бы дарить ей золото — серьги со множеством мелких подвесок, украшенные камнями, которые так любят северяне, обручи и ожерелья… Нет, золото не пойдет к бледным ее волосам. Ну, пусть будет серебро… Усмехнулся — и серебра не будет. Вот она, Соль, в рубашке-безрукавке из оленьей кожи. Красивая…

На отца с визгом и смехом налетел малыш, держащий в руке огромную ярко-зеленую ящерицу.

— Когда я отучу тебя тянуть руки ко всему, что попало! — Тахи еле сдержался, чтобы не отвесить сыну оплеуху. — Может быть ядовитой, сколько раз повторять!

— Но она добрая! — мальчик протянул отцу ящерицу на раскрытых ладонях. Та и не думала убегать. На сей раз это была безопасная тварь. Тевари как-то притащил далеко не столь безобидную… Потом Соль его от горячки лечила.

Притянул ребенка к себе, взъерошил пышную шевелюру. Забавный мальчишка, и лес его, в общем, не трогает, словно стыдится обидеть. Может, и правда, так проще — ко всему подходи с добром и любовью, и тем же ответят?

Усмехнулся собственным мыслям: здесь — можно, а на юге сразу съедят, и ни малейшего угрызения совести не почувствуют. Да и на севере. Возведут бесцветные глаза к небу, сделают бесстрастное лицо — «так угодно Мейо Алей». А правда одна. Выживает сильнейший.

Из-за спины огромного Утэнны показался Къяли, по сравнению с южанином выглядящий подростком. Как всегда молча бросил возле костра охапку веток черноголовки, отгонять мошкару.

— Я видел следы энихи, — проговорил Къяли, подходя к Тахи. — Большой; на кусте шерсть осталась — бурая.

— Хорошо.

— Скажи мальчишке, пусть далеко от лагеря не отходит. Не могу я с ним строго! А то у него кузнечики в голове, согласится и тут же забудет.

Тахи закончил разделывать тушу. На слова Къяли так и не ответил. Сын ничего не боится — порой Тахи казалось, что он не слишком умен. Но Соль возражала — кого ему бояться? Он знает только нас пятерых, и все любят его. Может, когда появится второе дитя, Тевари поймет, что значит опекать младшего, неразумного.

Горький дым черноголовки окутал поляну. Не слишком приятный запах, зато не досаждает мошкара. А траву хола, из которой южане настой-защиту готовят, искать пытались, только не растет она здесь.

Къяли вытер начавшие слезиться глаза, поднял их, провожая взглядом серого гуся, тяжело махавшего крыльями. На север летит; тут вот-вот дожди начнутся, а там суше. Къяли следил за гусем, а Тахи — за молодым северянином.

— Скучаешь. — Не спросил, подтвердил невысказанное.

— Пустое! — Къяли наклонился, принялся подбирать лежащие возле костра веточки.

— И Киуте скучает.

— Да хватит уже!

— Вас убьют, если вернетесь? — И, помолчав, — На юге бы точно убили.

Къяли не отозвался, скрылся в хижине. Потом вновь появился, но так и молчал до ночи.

А ночи пока стояли звездные. Дожди начнутся — неба не разглядишь за тучами. А пока — огромное, остро блестящее. Может, кто забавлялся, иглы в небо кидал — и пробил черный полог во многих местах? Но почему тогда срываются росчерки звездные? Может, и вправду слетают в горы. Солнце в горах играет, словно дитя, а уж звезды и подавно — плещутся в озере Тиу.