Лес близ Асталы

Дожди заканчивались — уже не сильные, так, морось. Во влажном воздухе постоянно мельтешила мошкара, норовя облепить все живое.

Маленький человек брел по бездорожью, обхватив себя руками. Не столько чтобы хоть как-то согреться — скорее хотелось унять дрожь внутреннюю. Нескладный и тощий — влажный вечерний холод пронизывал до костей, а на нем всего-то штаны, изодранные чуть не в клочья. Босые ноги были сбиты о камни и корни. И ничего с собой.

Он не знал куда идет, и ему было все равно. Временами хотелось лечь на землю и выть, кричать от боли и безнадежности. Тогда он ложился и выл… потом, повинуясь неведомому инстинкту, поднимался и брел дальше. В желудке давно было пусто, и никто не мог подсказать, где взять пищу. Порой он срывал тот или иной стебель или откапывал съедобные корешки — но объяснить, почему выбрал именно их, не сумел бы.

Он не знал, насколько ему везло. Ни один зверь не напал на его след… или же не был голоден. Невозможно в одиночку выжить такому, как он. Но он почему-то все еще оставался в живых.

Подросток, мальчишка. Длинные рыжие волосы, спутанные, в траве и земле, чуть вздернутый нос. А губы — обиженные, еще по-детски очерченные, словно говорили: «Ну почему? Что я сделал?»

«Эльо-дани умер»… в этих двух словах был весь его мир, пусть холодный и неуютный, мир, который обрушился в одночасье — когда погиб единственный, кого мальчик знал, если не считать молчаливых слуг. А сейчас подросток был неизвестно где и шел неизвестно куда….

Эльо-дани…мальчик сейчас не мог вспомнить его лица. Только платок, спадавший на плечи, скрывавший волосы…И пронзительный, немного безумный взгляд.

Мальчик никогда — сколько себя осознавал — не видел мира, кроме окрестностей древней полуразрушенной башни; разве что на пару десятков шагов отходил, и не знал ничего, кроме того, что рассказывал дани — а этого было ничтожно мало. Его ничему не учили, разве что мелочам. Он жил, чуть ли не как живет растение. Занимался несложной работой, хотя в его услугах и не нуждались особо. Мурлыкал под нос непонятно где слышанные песенки; вздрагивал, слыша окрик — прекрати, слишком громко!

Время от времени на дани находила странная разговорчивость — и тот часами рассказывал разные разности не столько мальчишке, сколько невидимому собеседнику. Но и за подобные крохи мальчик был благодарен. А потом забивался в щель между камнями и пытался понять услышанное.

Иногда дани приносил ветку дерева, цветок или гриб — но сейчас чужим было все. Покачивалась земля под ногами, а может, чудилось…

Другие слуги…их было трое, бессловесных, как тени, безымянных. Они тоже погибли. Он видел мертвые лица, слепые глаза…скорее бы это забыть. Он таки и не понял, что было тому причиной. И не мог прогнать от внутреннего взора красивое видение — нежное, полупрозрачное не то существо, не то длинное облако улетает к розовеющему горизонту, покачиваясь, изгибаясь. Только уверен был в одном — это существо-облако позвал дани. И оно откликнулось.

Мальчик шел и шел… ночь приближалась, хотя света было еще достаточно; становилось все холоднее. Влажный воздух, полный то терпких, то гнилостных запахов, шорохов, очень плотный, не позволял вдохнуть полной грудью. Под ноги мальчик не смотрел. Страшно было — то и дело по земле ползли огромные многоножки, мохнатые пауки или жуки с глянцевым пестрым панцирем. Вздрагивая, старался держаться подальше от лиан с листьями-ловушками, увенчанными шипами — человеку не могли причинить вред, но того, что они хищники, уже было довольно для страха.

Внезапно деревья расступились, тропа оборвалась, и он полетел вниз, упал в ледяную воду — течение было сильным, подхватило, ударило о камни.

Голодная река обрадовалась жертве, схватила мягкими губами, понесла вперед, собираясь раздробить добычу о камни-зубы дальше по течению. Он закричал, испугавшись, забился в воде, будто бабочка в паучьих сетях… бесполезно. Река охотилась… в отместку за рыб, которые люди вылавливали из ее берегов. Скоро, нахлебавшись воды и стукнувшись о камень, он потерял сознание.

Очнулся лежащим на камнях; волна подкрадывалась и отступала — течение выбросило его на берег. Пошевелился с трудом — все тело болит от ударов о камни, и зябко… на ветру было еще холоднее, а ветер над рекой резвился вовсю, обиженный, что лес не пускает его в свое сердце…

Лес высился вокруг. Сплошной стеной. Темные ветви покачивались, словно деревья надвигались на мальчика — и шептали, шептали что-то безнадежное и угрожающее.

Осознав наконец, в какую глушь он забрался, мальчик не смог сдержать слез. Собственные слезы испугали его — и он уже рыдал взахлеб, мокрый, дрожащий, жалкий.

Послышался то ли смех, то ли щелканье — и почти сразу из ветвей выглянула серебристо-черная мордочка зверя.

Мальчик увидел огромные желтые глазищи, заорал от страха и бросился бежать — и откуда силы взялись! Ему казалось, что любой, кто появился среди этой жуткой чащи, непременно накинется на него и сожрет. Бежал, не разбирая, куда, ветки хлестали по всему телу, лианы хватали за плечи и норовили спутать ноги. Зато согрелся немного. Стоило остановиться, перевести дыхание — появлялась та же любопытная мордочка, то ли на самом деле, то ли чудилось. Тогда мальчик шарахался в сторону и снова несся по лесу, не жалея ног, не соображая. Он прорывался через кусты, через тугие паучьи сети, скатывался в маленькие овражки…

В конце концов кончились силы — упал на землю, заслоняя голову руками. Почувствовал, что лежит на чем-то ровном, открыл один глаз, потом другой. Под мальчиком была дорога — сухая, глинистая, но довольно широкая. Насмешливое прищелкиванье не прекращалось, и в него вплелся стук копыт — совсем рядом.

Он поднял голову. Стук копыт сухими каплями, голоса. Он понял: всадники — люди…

Мальчик ощутил одновременно радость и страх. В его жизни было всего четыре человека — от них он не видел особого добра, хоть и зла не видел. Но по случайно оброненным фразам догадывался, как ужасно одни люди обращаются с другими. Тем паче с беспомощными, найденными вот так на дороге. Однако лес — это еще хуже. Там были чудовища — видимые и невидимые, желтоглазые, смеющиеся над ним, а еще были огромные пауки, хищные ящерицы, энихи и привидения.

Скоро увидел всадников. Верховые животные, лохматые, с узкой мордой и длинной шеей… он не знал про таких зверей. Зато люди, несомненно, были людьми… приближались восемь или десять человек, приближались, пока он лежал без сил и думал, остаться тут или попробовать уползти, скрыться в кустах. Слышался чей-то звонкий смех, голоса. Оборвались — его заметили.

Он поднялся с трудом, покачиваясь, растерянно оглядывая всадников.

Люди. Одетые в обычные штаны и распахнутые на груди безрукавки, словно не чувствуют холода; на шее широкие ожерелья побогаче и победнее. А эльо-дани и его слуги носили поверх штанов недлинные туники, и порой, когда было прохладно, набрасывали накидки-шионте…

Впереди ехали двое — человек еще молодой, с собранными в хвост черными волосами и резким недобрым лицом, словно из твердого дерева выточенным; лицо второго всадника было наполовину скрыто широкой полупрозрачной тканью, оттенком похожей на рассветные облака — складки ткани спускались на плечи.

— Эсса! — удивленно произнес второй грудным голосом. Похоже, человек этот был заметно младше первого всадника.

Мальчик молча смотрел на незнакомцев, невольно делая мелкие шажки к краю дороги. Заговаривать первым не следовало, но не удержался:

— Простите, эн-эльо, где я?

— Да нет, полукровка, — не отвечая, отозвался молодой человек. На нем не было ожерелья — только тяжелый с виду браслет у локтя. — Рыжий, и черты… Но их крысенок, судя по говору и штанам. Что этой твари понадобилось тут? Переговоры закончены.

Речь его несколько отличалась от привычной подростку — но понятной была вполне. А еще мальчишка заметил — хоть и сумерки приближались — что глаза у незнакомца янтарные, яркие настолько, что чуть ли не светятся. Взгляд хозяина, раздраженного появлением сора на чисто выметенном полу — кто посмел? Человек двинул везущего его зверя на мальчика.