Что-то хрустнуло.

— Ай! — вскрикнула Улиши, и Къятта отшвырнул ее, не обращая внимания на слезы, катящиеся по щекам молодой женщины, на неестественно выгнутую руку, которую она держала на весу. Сломалась, отрешенно подумал он. Какие хрупкие кости — теперь неделю как минимум до нее не дотронуться…

— Что ты? Зачем? Помоги мне! — плакала она.

— Замолчи, самка ихи! — Поднялся, не глядя на нее, откинул назад тяжелые волосы, шагнул к дверному пологу. Бросил на женщину косой взгляд, кликнул слугу, велел привести целителя.

Пошел прочь от нее.

Куда? — думал, шагая по коридору. Младший скоро поправится… но страшнее всего сейчас оказаться с ним рядом, и снова… быть вожаком. Или позволить ему бросить вызов.

Дым шеили… темный напиток айка. Не помогало ничего. А может, и помогало, кто знает, как было бы без всего этого. Огромная золотая луна ползла по небу, задевая верхушки деревьев, отчего те качались, и подрагивала сама. Огромная — а ведь должна идти на ущерб. Сгинь, сказал он луне, и та послушалась, пропала за деревом. Это насмешило, но ненадолго. Он встал и не отходил от окна, надеясь, что ветерок унесет неприятные мысли. Но они крутились вокруг, свисали со стен и потолка паутиной.

Ты нужен мне, малыш. Я и сам не знал, насколько. Неважно, сила в тебе или слабость — даже стань ты калекой, я любил бы тебя. Но ты не поверишь.

Чинья не думала, что он станет с ней разговаривать. Когда Къятта пришел, только забилась в угол, поскуливая, словно едва родившийся зверек.

— Он едва не погиб, — сказал Къятта, останавливаясь возле девушки.

Поскуливание оборвалось полувсхлипом-полувизгом, Чинья втянула голову в плечи и замерла.

Но тот сказал неожиданно мягко, без тени насмешки:

— Я благодарен тебе. С твоей помощью он стал почти прежним… не знаю, надолго ли.

Присел рядом с ней, положил пальцы на запястье Чиньи, будто хотел сосчитать удары ее сердца.

— Скажи, почему северянка сделала эту глупость?

Из горла девушки вырвалось нечто нечленораздельное, и она замотала головой. Къятта продолжал, настойчиво, добиваясь чего-то непонятного Чинье:

— Она оставила своего брата. На что рассчитывала? Или они были в ссоре?

Но Чинья только мотала головой и вздрагивала. Со вздохом южанин поднялся. Почти с жалостью взглянул на девчонку и вышел.

Отыскать виновницу побега северянки труда не составило — покаянно пришел сосед Чиньи, рассказав, что он рисовал карту, служанки припомнили, как девчонка сновала туда-сюда, собирая припасы. И грис она выпросила, и сейчас диву давались, что никто не заподозрил неладного. Да и сама она даже слова не сказала в собственную защиту — в домике матери сидела, как в норке, пока за женщинами не пришли. До последнего, кажется, не верила, что все это — всерьез.

Киаль испытывала не злость — обиду.

— Мы же все дали ей! — горько и недоуменно говорила каждому родичу. — Им обоим!

— Да замолчи ты! — сказал наконец Къятта.

На сей раз под этой крышей собрались не только домочадцы Ахатты — все взрослые, принадлежащие Роду — те, кто пожелал придти. А пожелали почти все. Случай неслыханный — среди «своих», взятых под руку Рода, встречались нарушители закона, но никто и никогда не предавал покровителей — да еще тех, о милости которых просил совсем недавно. Что Чинья умрет, и речи не шло — само собой. Кроме матери, у нее не было родственников — жаль. Осталось решить, как именно умрут обе — даже мать должна получить нелегкую смерть. За то, что вырастила такую дочь, что позволила ей, не уследила… Одна из женщин предложила вывести их в круг и убить там — пусть видят все. В круге нельзя сделать смерть очень медленной, возразили ей. А эти — особенно Чинья, мать еще куда ни шло — заслужили смерти не только жестокой, но и весьма долгой.

Неожиданно старший внук Ахатты сказал: нет. Ни круга, ничего такого не будет. В конце концов, она моя полностью, и решение приму — я. И, сквозь зубы, ожидая возражений, обронил: мать Чиньи будет жить. Будет работать где-нибудь на окраине, и это все. Взгляд его — светло-желтый — был сейчас таким же яростным, как у младшего, когда тот отстаивал свою собственность. И возражений так и не прозвучало.

К подножью Хранительницы Чинью привел вечером — один, без синта или иных сопровождающих. Та безучастно шла рядом, бежать не пыталась. На полдороги остановился, развернул ее к себе, спросил, глядя в глаза:

— Зачем ты вернулась?

Та опустила лицо и помотала головой. Тяжелые кольца волос будто клонили голову к земле — так и шла дальше, не поднимая лица. На ступенях их уже ожидали служители, готовые принять девушку. Он отдал приказ одному из них, и тот повиновался; скоро вернулся с чашей, подал Къятте, не в силах согнать с лица удивление. Тот не обратил внимания на служителя — хоть бы тот явился синий в полосочку, все равно. Смотрел только на Чинью.

— Пей! — протянул ей чашу. Девушка протянула руку, но та задрожала — не удержит. Тогда он прислонил чашу к ее губам. Чинья едва не захлебнулась, делая глоток — спазмом пережатое горло не принимало питье; но второй глоток вышел легче, и скоро она уже пила покорно, из чужих рук, будто собственные ее не были свободны. Потом подняла голову, вытерла случайную каплю над верхней губой. Огляделась — зрачки больше радужки. Еще ближе придвинулась к единственному знакомому здесь человеку.

Служители стояли рядом, одинаковые в черно-белых длинных одеждах с вытканными на подоле языками пламени. А Чинья вцепилась в его запястье, намертво; пальцы можно разжать, но зачем? Глаза девушки, уже замутненные дурманящим напитком, смотрели в небо. Она почти не дрожала — только изредка крупная судорога сводила тело… и оно тут же расслаблялось. Скоро Чинья совсем успокоится — велика власть айка.

— Пошли, — потянул ее за собой. Вверх по ступеням.

Вечер пришел слишком быстро. Рваные, неприятные облака грязно-бурого цвета, теплый ветер, пахнущий болотными испарениями…

Держал на ладони бронзовый кругляшок. Танцующая фигурка, радостно вскинутые руки, перья на голове. Орнамент из птиц по краям. На подвеске была только пыль — кровь не попала. И не пострадал вычурный чеканный узор.

И цепочка легко порвалась под пальцами, когда нагнулся снять украшение с шеи мертвой.

Пусто вокруг, и на стене чужого дома солнечное пятно.

Он видел эту подвеску у северянки. Недорогая, таким не расплатиться за помощь. Значит, та подарила новообретенной подруге… трогательный жест, ничего не скажешь. Вот тебе на память безделица… пока ты жива. Едва не ударил подвеской о стену, с силой — чтобы искалечить фигурку-танцовщицу. Едва удержался… вдохнул глубоко. Такие выходки больше пристали младшему. Но тот еще не поднялся с постели, хоть и вне всякой опасности. Зашагал быстро — к Дому Светил, к маленькому пристрою его.

Стражники-синта, двое, скрестили было копья при виде приближающейся фигуры, но узнали, и он вошел беспрепятственно. Живая изгородь… розы цвели, приторно-сладко, нежно. А северный мальчишка прячется в каменный короб, наружу выходит лишь ночью. Эсса… акольи, крадущиеся по ночам, трусливые, злобные. Акольи боятся дневного света и воют громко только собравшись стаей.

Чувствовал — мышцы лица неподвижны, будто не лицо, а маска из твердого дерева. Нехорошая маска… при виде ее северянин вскочил. Къятта не стал приближаться к нему — акольи стоит держать на расстоянии хлыста, они даже стрелы не заслуживают.

— На! — швырнул на покрывало подвеску.

Айтли не успел испугаться — южане двигались слишком быстро, не сразу сообразишь, что зачем. К тому же червячок навроде орехового ворочался, жевал сердце беззубыми челюстями. Когда гость вскинул руку, Айтли только моргнул удивлено. А потом заметил подвеску — бронзовая, веселая, смуглое солнышко на покрывале. У юноши вмиг все замерзло внутри.