Седой плохо ходил — нога так и не начала разгибаться. После стычки с тремя ихи он, лучший недавно, стал хромым. Зато шкуры двух напавших ихи в шалаше лежат. А Рыжебровый Седого боится — все еще слушают покалеченного охотника. Кто, кроме него, детей научит тайнам леса? Кто опасность умеет чуять?

Рыжебровый не любит его. Хочет его смерти. Чтобы ни один голос против не поднимался. Хочет сам решать. Хромой — и соперник? Так не бывает. А есть.

Седой переместился следом за тенью — солнце пекло.

Думал.

Хору страшны, но не трогают. Им все равно, чью кровь принимать — больного ребенка им отдают, и все ладно. А теперь плохо — харруохана пришел. Тот, кто приносит ночь. Рыжебровый сказал — ему не нужны больные дети. Ему нужны сильные, иначе всему племени плохо. Рыжебровый хочет Седого отдать харруохане. Люди испуганы. Могут и согласиться. Рыжебровый умеет убеждать, и он силен. Молодые охотники рядом с ним.

День пришел, а потом еще день. Страшно племени — видели следы. Харруохана ходит, смотрит. Выбирает, когда ударить.

Рыжебровый сказал — рууна должны отдать хорошего охотника, и указал на соперника. Никто не осмелился возразить — страшно.

Седого отвели на поляну за стойбищем. Не привязывали — харруохане нельзя противиться.

Седой знал — черный энихи скоро придет. Не сегодня, так завтра. Надежда теплилась — а вдруг просто зверь появился вблизи стоянки, и ошибается Тот, кто знает, и ошибается Рыжебровый? Зверя Седой может убить. Сильные руки, хоть и хромая нога.

Сумерки ползли, как змея-душитель. У Седого были чуткие уши — он ловил звуки стойбища. Женщина засмеялась. Ребенок заплакал. Стук камня о камень — наконечники делают. Седой слушал, принюхивался к дыму — корни черноголовки кто-то бросил в костер, отгонять мошкару.

Темнеет небо. Оглянулся резко, словно видна была его тень, и ее чужая тень коснулась. Зверь стоял на краю поляны. Черный. Большой. Молодой еще, но сильный. Зверь пошел мягким шагом к охотнику. Седой изготовился — вцепиться в пасть, задушить. А потом замер, словно йука при встрече с опасностью. Синими были глаза энихи, поблескивали, как у всех хищных зверей. Синие.

— Харруохана, — выдохнул Седой, и руки его опустились.

Зверь стоял рядом, и Седой видел — он смеется. Энихи не умеют смеяться. Зверь развернулся и мягкими длинными прыжками полетел над травой, к стойбищу.

Седой закричал ему вслед, крик гортанный ворвался в стойбище раньше харруоханы. А потом раздался крик женский.

Двоих потеряло племя — сильную женщину и молодого охотника, воспитанника Рыжебрового. Никто не осмелился поднять руку на харруохану, кроме этого юноши. И впредь никто не посмеет.

«Тот, кто приносит ночь» волен выбирать любые жертвы.

— Откуда? — Къятта коснулся руки младшего брата. Кожа была рассечена неглубоко, ниже был синяк на половину предплечья.

— Пройдет к вечеру. — Кайе улыбнулся довольно: — Это животное осмелилось напасть на меня!

— Я не стану спрашивать, остался ли он в живых, — сухо сказал Къятта, — но все-таки думай, прежде чем врываться на стоянку.

Младший изумленно вскинул брови:

— Что они против меня?

— В обличьи энихи ты можешь только то, что может очень сильный зверь. Перекинуться в человека успеешь, но я не хочу потом лечить твои раны.

— Ты и не сможешь! — фыркнул подросток, тщетно пытаясь подавить смех. Къятта-целитель? Разве в кошмаре приснится.

— Тебе стоит заняться делами, а не только бегать по лесам, — обронил старший. — Продолжай, пожалуйста, но не забывай — тебе четырнадцать весен.

— Ой, как дед говоришь! — мальчишка упал на постель, потянулся, прогнувшись в спине. — Чего ты еще от меня хочешь?

— Будешь ездить со мной. Пока — со мной. А там посмотрим.

И ездил — радость приносили эти поездки. Видел цапель в камышах рек Иска и Читери, орлов высоко под облаками. Смеялся от счастья, прямо на скачущей грис руки раскидывал, прогибался назад — летел. Большая земля у Асталы.

— Огни тин идут за ним, — шепотом говорили спутники его и Къятты. И верно — катились по траве и земле шарики-огоньки размером с кулачок маленького ребенка. Подпрыгивали, будто резвились. То не трогали траву, то оставляли тлеющие дорожки. А людей словно не замечали; только стоять на пути у огня тин не стоило — может, ничего и не будет, а может, парализует, а может, и вовсе тело сгорит. А одежда останется — такие у огней шутки.

Сезон дождей кончился, рабочие поселений, еще вялые, начинали шевелиться быстрей. Порой приходилось ссоры улаживать, порой и наказывать — там, на месте, Къятта никого не возил в Асталу. Зачем? Смерть и тут примут, а если не насмерть — тем более. Знал, как сделать больно, хоть не калечил — Астале нужны здоровые. Знал, как вызвать страх.

Особенно просто, когда вот он, страх, у плеча стоит, и смотрит темно-синими глазищами. Кана-оборотней, как и нихалли, боялись до потери себя. А зверь любит, когда его боятся.

— И на что вы надеялись? Идиоты, — ленивый беззлобный голос, и скука в нем — не наигранная, подлинная. Нечасто случается подобное, но самое занятное было уже. Смотрящий на разработках медной руды убит, один из четверых забрал его хольта — и четверо эти пытались скрыться в лесу. Хоть бы о семьях подумали, дурачье… у двоих ведь есть семьи. Неужто думали, что черная кошка не отыщет их след?

Искать беглецов в лесу — интересно тому, кто принял обличье энихи. И весело видеть испуг — а зачем бежали? На что надеялись?

— Ты и взял хольта? — равнодушно спросил у одного из мужчин. — Хоть пользоваться умеешь?

Тот угрюмо молчал.

— Хольта придают силы, защищают от диких зверей, — насмешливо продолжал Къятта. — И как, защитил?

— А что нам оставалось, али? — подал голос другой. — Ты ведь помнишь того, кто умер. Это… хуже зверя!

— Ты…ты еще смеешь? — взвился над площадкой звонкий голос подростка. — А кража?

— Убийство ты понимаешь, а кражу нет, вот и правильно, — весело глянул на брата, и вновь обратился к рабочим: — Полагаю, в живых вас незачем оставлять — дурной пример остальным, — усмехнулся Къятта. — Ты считаешь это справедливым, малыш?

— Да! — Как же иначе? Вопрос излишний, и голос задрожал — не понять, от восторга или от ненависти. Враждебность и страх, исходящие от людей, злили и опьяняли.

— Нет смысла возиться, везти их в город. Долго, а интереса всего ничего. Ты справишься сам?

— Да!

Огромный черный энихи спрыгнул со ступеней — его будто ураганом оттуда смело. Мощным ударом лапы он снес полчерепа зачинщику, и, развернувшись мгновенно, разорвал грудную клетку другому рабочему. Двое других упали на колени, видя перед собой смерть в обличье огромного зверя. Не успев изменить направленье прыжка, энихи свернул шею третьему. И замер, взъерошенный, перед четвертым, который в ужасе съежился на камнях, закрывая руками голову. Не исходило от него ненависти, только покорность — разве можно противиться тем, кто сильнее?

— Что же ты, Кайе? — лениво раздалось со ступеней.

— Не могу, — ответил подросток, поднимаясь на ноги — он снова был человеком. — Не могу…ведь он просит пощады.

— Да нет, он молчит! — с пальцев старшего брата сорвалась белая молния. Последний виновный упал навзничь, грудь его и лицо были обуглены.

Сладким выдалось утро. Кажется, в чашечках цветов не роса дрожала, а прозрачный мед. Ну, или пьянящий напиток айка. Шиталь долго расчесывала волосы, с удовольствием — короткие, но густые. Надела золотое ожерелье на шею — соединенные клювами цапли; белую полотняную юбку и расшитую черной нитью челле. Не для кого-то нарядилась, для себя. Не только ж волчицей бегать. Сильнейшая из Анамара знала, что ей к лицу.

— Шиталь! — радостный возглас прозвенел, и грис остановилась прямо перед женщиной, взвилась на дыбы, чуть не поранив ее острыми копытами.