Не изменилась за два с лишним года. То есть… и подросла, и подростковая угловатость сменилась подлинной девичьей грацией. Но красавицей не стала, и та же косичка стекала с плеча, обмотанная красными бусинами — остальные волосы аккуратно лежали вдоль спины.

Кайе видел, как она нагибалась, выбирала, примеряла на себя звенящие медные ожерелья, и внутри него ворочался и скулил маленький голодный детеныш, брошенный матерью.

Юноша не выносил украшений, но с такой сестрой, как Киаль, трудно не знать, что к чему… Таличе выбирала то, что дополнит ее наряд в праздник — вхождение под крышу чужого дома. Нашла, значит, того, с кем разделит судьбу… ее не стали бы принуждать любящие родители.

Таличе, дождевая струйка. Огонь гасят водой… но не такой огонь, как в его теле.

Юноша следовал за ней, оставаясь невидимым, и порой удивлялся — неужто она не слышит плача зверька? Не слышала.

А он… обещал.

Мало было того, что ловили глаза — узкие ступни в плетеной легкой обуви, юбка, порой распахивающаяся от ветра — тогда открывались загорелые колени; плечи, такие хрупкие — каждая косточка видна. Высокая тонкая шея, и памятная привычка — покусывать нижнюю губу, размышляя. Мало. А ближе — не подойти.

Чинья была очень желанной. Таличе… была всем. Очень недолго — получаса не прошло, наверное, как она выбрала звенящее подвесками-рыбками украшение и скрылась за поворотом, поспешно переступая — опаздывала.

Тогда он издал звук, средний между мяуканьем и стоном — негромкий, совсем короткий. Дернулся следом, но слабо, как будто мешала цепь, давно привычная. Эту цепь создал для себя сам.

А куда деваться, если хищнику вопреки всем законам хочется удержаться и не отведать крови олененка? Не потому, что сыт до отвала… еще бы знать, почему…

Натиу в последнее время нездоровилось — женщина полагала, что виной тому травы, которых она пьет слишком много. Но сны от них становились необыкновенно отчетливыми — хотя и страшными.

Натиу снилась трава, мягким мехом покрывающая холмы, трава, от которой рассыпались камни кладки — а сама она становилась алой. Еще ей снился песок, засыпающий развалины Тевееррики, и в мертвом воздухе перекатывались гулкие голоса. И песок в холмах тоже перекликается, шепчет невнятное. А люди, ушедшие отсюда давно, незримо присутствуют здесь — умершие.

На закате алое солнце, и воют акольи. На закате орлы черными росчерками пролетают у далеких скал. И песок наполовину черный, словно и не песок, а пепел. Пепел Тевееррики и других городов, которые покинули Лиму раньше.

И все чаще стало сниться одно: красивый и непонятный сон о младшем сыне. Кайе… Незнакомая девушка держит гирлянду крупных белых цветов, кладет руки ему на плечи — гирлянда ложится на манер ожерелья.

Он смеется… соединяет ладони на ее талии.

Прохладный запах этих цветов преследует Натиу наяву. И ей, ойоль-сновидице, очень не нравится красивая и нежная картина, раскрывающаяся перед ночным взором. Уж больно не соответствует она тому, что женщина видит, почитай, каждый день — стиснутые зубы младшего сына, хмурый или яростный взгляд, движения зверя, отчего хочется спрятаться. А во сне — смех, лепестки, и нежные руки девушки… незнакомой.

Ты пришла за моим сыном? — безмолвно спрашивала Натиу во сне, но девушка не откликалась.

Я хочу, чтобы он жил говорила Натиу, но теплый, солоноватый ветер смеялся: разве ты любишь его? Зачем он тебе? Я и сама не знаю, говорила женщина. Если бы знала раньше… он был бы со мной.

Раз за разом засыпая и просыпаясь, она потеряла счет времени — теперь жизнь ее состояла только из сна, перемежаемого редкими приемами пищи. Служанки перешептывались, но не осмеливались беспокоить ойоль. А травы женщина готовила себе сама — запасов хватало. Она уже почти не думала о сыне — процесс поиска чего-то замкнулся сам на себя.

И, вновь погрузившись в непонятное состояние, когда понимаешь, что делаешь, но при этом не бодрствуешь, Натиу оказалась на звериной тропке в лесу.

Женщина сама не понимала, чего испугалась, разве что рычание энихи? Но ведь за ним она сюда шла, за зверем. Или это другой рычит? Так одиноко в чаще… Лианы выбросили бутоны и поползли, вкрадчиво-ласковыми побегами опутывая испуганно задрожавшее тело.

Когда к неподвижному целые сутки телу позвали целительницу, дом всколыхнулся не сильно — все слишком привыкли, что Натиу большую часть времени проводит не здесь. Но слова целительницы слышал и глава Рода, и Къятта, стоявший у ложа матери.

— Она не проснется, — сказала целительница. — И… она протянет так, без воды и пищи не больше одной луны.

Пристальный, немного удивленный и очень недобрый взгляд Къятты — и целительница запнулась, потеряла уверенность.

— Али, я не могу идти за ней, — прошелестел голос. Не в силах помочь, целительница уже попрощалась с жизнью. — Натиу-дани всегда была особенной…

— Особенной! — презрение упало тяжелой каплей. — Она так ничему и не научилась! Прекрасно.

Искать Имму в городе было все равно что гнаться за маленькой увертливой рыбкой. Но тот, кто много весен пробыл рядом с энихи, сам научился идти по следу.

— Зачем ты пришел? — Имма посмотрела недоуменно, без радости и без неприязни.

— Мне нужна твоя помощь.

— Зачем? — если бы Къятта протянул ей охапку цветов с морского побережья, наверное, она удивилась бы куда меньше.

— Мне нужен человек, который умеет входить в сны… у тебя есть такой?

— У меня многие есть… такого — не помню. Это же почти сказка, ойоль… утерянное знание.

— Подумай. Может быть, сможешь помочь сама? Я сумею с тобой расплатиться, поверь.

Легкое позвякивание серег — гибкая фигура в черном появилась из-за угла.

— О! — белой молнией сверкнула улыбка. — Мы давно не встречались, не так ли?

— Мы разговариваем с Иммой, — обронил Къятта сквозь зубы.

— Ты же знаешь — она иногда доверчива, как дитя.

Молодая женщина настороженно переводила взгляд с одного на другого.

— А что случилось?

— Моя мать, — сказал с неохотой, смотря поверх голов собеседников, но обращаясь к Имме. — Она — ойоль, и потерялась во сне. Будить ее бесполезно. Иногда она кричит и пытается вырваться, словно ей снится кошмар. Но не просыпается. Это не то, что делаете вы, когда оставляете тело. Но как и вы при таком уходе, она умрет, если долго останется без воды и пищи.

Солнце ярко освещало площадку, и камни были золотистыми, как песок круга. Обоим мужчинам одновременно пришла в голову эта мысль. А Имма, стоящая неподвижно и растерянно смотрящая на противников, вполне походила на приз для победителя поединка. Молодые люди одновременно усмехнулись такому сравнению.

— И что ты хочешь предложить ей за помощь?

— Если она назовет что-то — в разумных пределах — я это сделаю. Если не сможет сейчас… решим в будущем.

— Но я… мне… — Имма беспомощно вскинула глаза на друга детства. — Я должна попросить чего-то?

Тот не успел открыть рот. С другой стороны прилетело:

— Имма, что бы ты ни сделала, это сделаешь ты. И доверять решение другому не слишком разумно — не обманись.

Молодая женщина послушно кивнула:

— Тогда я решу потом. — И снова поглядела на приятеля, ища подтверждения — правильно ли?

Тот отмахнулся от подруги, словно от мошки:

— То есть ты уже приняла решение лезть не в свое дело? Превосходно.

— Мне будет интересно попробовать, — сказала, и щеки ее заалели.

— Понятно, — Ийа со вздохом принялся рассматривать стены домов. Женщина, потеряв опору, почувствовала себя неуверенно.

— Ты согласилась, — сказал Къятта утвердительно, скрепляя договор.

— Можешь не напоминать ей об этом! — сухо прозвучало со стороны.

— Я не смогу ничего сделать до новой луны, — сказала Имма с сожалением. — Это еще семь дней…

— Я думаю, она не умрет… Может быть, встанет сама, — досады скрыть не пытался, как и слабой веры в то, что мать способна вернуться самостоятельно.