Савва сделал глоток из кружки и, поморщившись, понюхал корочку хлеба.

– А управлялись, как я уже сказывал, вечем. Старица Анна такой порядок установила. «Благовестник» загудит на толчке – весь город туда валом валит. Посадник тихо так и смиренно у народа позволенья спрашивал: «Повелите, хозяева, вечу быть?» Нельзя посаднику борзиться было. Его вече выкликало и утверждало, он слуга народа был.

– А как же теперешний посадник – начал было Виктор.

– Об этом разговор у нас еще будет! – оборвал его Савва. – Теперешний, Густомысл, дерзостен и лют вельми, за чужую бороду, как за свою, хватается и на кнут щедрый, – почесал поп спину. – А в те поры шалишь, посадниче! У старицы тоже власть большая была. Старица законы устанавливает, святую православную веру блюдёт, а посадник ее именем управляет, чинит суд и расправу. При них, при старице и посаднике, для совета и обсуждения дел особливо важных есть Верхняя Дума из лучших людей ново-китежских. А тех лучших людей старица указала поселить наверху, в Детинце, и начали называть их верхними людьми, или верховниками. Одначе без строгости с народом нельзя, ну и набрали старица и посадник десяток стрельцов, чтобы народ закон уважал, в вере не шатался и лихими делами, татьбой да разбоем, не баловался. Да и какие это были стрельцы, старики да полукалеки, что ни тк пашне, ни к рукомеслу не способны. Да и то надо сказать, о разбоях и татьбе тогда не слышно было. Разве что мальчишки на толчке калач стащут да пьяные около кружала подерутся.

– Еще вот что скажите, Савва. Налоги в то время новокитежане платили какие-нибудь? – спросил капитан.

– С тяглом легкость была! – отмахнулся Савва. – Не налоги, а добровольные приношения. Кормлением называлось. Несли в Детинец кормы всякие, мясом, птицей, рыбой, мукой, крупой да пивом и вином. Еще богу на свечки и масло для лампад. Несли на кормление ее боголюбию старице, посаднику, дворне их и старикам стрельцам. Это легко было! Много ли кормленщики съедят, пусть хоть в три горла лопают!..

Поп помолчал, помрачнел и сказал торжественно:

– Преставилась старица Анна, к судилищу Христову отошла! Вечную память ей новокитежане до сей поры кл икают. В бою орлица была, а в мирной жизни светло-душна и народолюбива.

– Геройская была старуха и политически подкованная, – сказал задумчиво Птуха. – А теперешняя ваша, Нимфодора, ведьма ведьмой!

– Не богохуль, сквернавец! – крикнул поп. – Она святая! Она первой в рай войдет. Ужо будешь, богохульник, в аду горячую сковородку лизать, – с угрозой посмотрел он на Федора.

– С маслом сковорода? – облизнулся дурашливо мичман. (Сережа засмеялся.) – Тогда давай! Ладно, чеши, батя, дальше.

– Умре старица Анна, а при жизни своей нарекла себе наследницу. Привели ее в собор и крестовидное выстрижение волос сделали. Постриг в монахини называется. Имя ей монашеское дали – Секлетея. Потом в гроб положили, попы в черных погребальных ризах со святыми упокой и вечную память ей, живой, пропели. Умерла после этого Секлетея для мирской жизни.

– А что ваша старица делает? – спросил заинтересованно Сережа. – У нее какая специальность?

– Эва, сказал: что делает? – покачал головой Савва. – Веру христианскую блюдет, за нас, грешных, молится. Лежит в черном гробу, вокруг свечи и лампады горят, а старица молитвы воспевает и наши грехи замаливает.

– Так все время и лежит? – не отставал от попа Сережа.

– Иногда встанет, на небо поглядит. Нет ли знаков?

– Каких знаков?

– Знаков конца земных наших мук. Боишься, чай, светопреставления?

– А вот и нет! – пренебрежительно выпятил губы Сережа. – Чихаю я со свистом на ваше светопреставление!

– Хорошо, хорошо, на эту тему мы в другой раз поговорим, – поспешил капитан замять разговор, начавший принимать опасное направление. – Рассказывайте дальше, Савва.

– После Анны и Секлетеи и другие старицы Ново-Китежем управляли. Старица Праскудия, при ней неурожай и голод великий были; Меропа – пожар великий, весь город сгорел; Пестимея – открытие белого железа; лесомыки случайно открыли; Голендуха – желтолицых людей пришествие. И другие старицы были, и всякая загодя, смертного своего часа не ожидая, наследницу себе нарекала. А умрет старица – наследницу и постригают. Иные совсем молодыми в старицы постригались. Пестимее всего восемнадцать годочков было, любила она одного парня, а ее постригли. Через два года с горя кровью плевать начала и в одночасье умре.

– Весело! – мрачно обронил мичман.

– У Нимфодоры тоже, наверное, наследница есть? – . спросил Ратных.

– Обязательно. Дряхла старица наша. Анфиса, посадникова дочь, еще ребеночком была, когда Нимфодора на нее указала и преемницей своей нарекла.

– Что? – вскочил Виктор.

– Эк, взвился как! – подозрительно посмотрел поп на летчика. – Шилом в зад тебя торкнули, что ли?

Виктор облизал губы, словно собираясь заговорить, может быть, закричать, но промолчал и медленно опустился на лавку. Он чувствовал, что у него вдруг похолодели руки.

– Про стариц я все рассказал, буду о народе ново-китежском говорить, – снова повел рассказ Савва. – Сказывал я уже, что жили наши предки вполсыта. Нивка тощала, зерно выродилось, понурила ржица к земле тощие, тонкие колосья. И всего-то колосьев в поле было, что волос на моей плеши. А как освежить посевное зерно? И народ хилеть начал. Близкие с близкими роднились, кровь в жилах застоялась, как вода в болоте. Бабы хиляков рожали, юноши, как старики, горбились, морщинились. Тоже нужна была свежая кровь. И вымер бы наш народ, коли бы не новое чудо божье… Ох, горлышко пересохло. Глоточек бы!

Савва сделал не глоточек, а десять глотков и, взяв со стола новый камень, поднял его.

– Зрите! Камень желт, и люди желтые спасенье нам принесли! При старице Голендухе, в день успения пресвятой богородицы, привалили в город неведомые люди. Меднолики, скуласты, узкоглазы, в халатах пестрых. Называли они себя бурятцами, платили дань московским царям, а возмутились они против своего владыки, коего называли тайша[23]. Он был зело свиреп, смерть и разорение повсюду сеял. Ослабели бурятцы в бою против тайши, побежали, и прижал их тайша к Прорве. А они, избавления себе не видя, через топь бросились, тонуть начали. Вызволил их баран рогатый, вожак овечьего стада. Нюхом учуял он тропу путаную, повел стадо, за стадом люди пошли, так и вышли они в ново-китежские пределы. За барана выпить надо! – поднял поп кружку. – Пришед в Ново-Китеж, бурятцы пали к ногам старицы Голендухи, плачут, просят не убивать их. Не тронули их и пальцем, жить позволили. Забрали наши парни их девок в жены, а бурятцы на наших девках поженились. И влилась свежая горячая кровь в хилые жилочки Ново-Китежа. Стал от того народ наш маленько желтоват, скуласт и узкоглаз. Ничего, все во славу божью! Великую радость принесли бурятцы и нашим бабам. Какая бабе жизнь без буренушки-боденушки, без телка-тпрусеня? А бурятцы коров с собой привели и бяшек-овечек. Тода начали новокитежапе армяки, зипуны, кафтаны шерстяные шить и валенцы катать. Дело много веселей пошло! А последняя радость та, что бурятцы свежее зерно принесли, просо, ячмень, ржицу и пшеницу[24]. Ожили и нивы ново-китежские!

– Значит, баран первый в мир путь открыл? – спросил серьезно капитан. – А до этого и после прихода бурятов никто из новокитежан дорогу в мир не искал?

Поп поставил на стол пустую кружку и вытер губы ладонью.

– Как не искали! Всегда, во все времена, тосковали новокитежане по Руси пресветлой, искали дыру в мир. Только искать-то приходилось таем, в украдку от верховников. Старицы и посадники строгий запрет на это накладывали. Наведут, мол, на богоспасаемый наш град царевых собак, воевод да бояр, и конец тогда мирному житию. Дырников, что дыру в мир ищут, старица от церкви отлучает, а посадник и кнутом на толчке отдерет через палача. Торкались-торкались дырники – не нашли ходов через Прорву, и бросили искать, и про Русь забыли.