Выбежали из шатра не только атаман и есаулы, вылезли из шатров, шалашей, из-под телег все посадские.

Верхи детинских стен осветились трепетным светом боевых факелов. В железных корзинках, нацепленных на концы копий, красным, дымным огнем горело смолье. И неожиданно забухал набатно соборный колокол Лебедь.

Осадный табор забегал, засуматошился. Но сотники и десятники быстро выстроили людей в боевые порядку. Слышны были голоса есаулов, приказывавших гасить костры – цели для вражеских стрелков.

На стены тем временем выходили верховники. Они встали в ряд, и факелы осветили их могущество и богачество. Сколько тут было необъятных брюх, пышных бород, толстых рож, сколько бархата, шелка, атласа и мехов самых дорогих. Когда установились верховники, чинные, важные, могутные, колокол смолк, и наступила выжидательная тишина.

– К стенам нас подзывают, – догадались наконец посадские. – Указы-грамоты начнут нам читать иль слово увещевательное говорить будут. Всю ночь, чай, Верхняя Дума совещалась.

Так и вышло, по догадке. На вислое[40] крыльцо воротной башни вышел стрелецкий голова. Остафий снял атласную, с бобром шапку и поклонился народу на три стороны.

– Гляди, вежливый какой стал! – засмеялись в толпе.

– Слушайте, люди ново-китежские, грамоту старицы и посадника! – зычно, на всю площадь, крикнул он. Подняв высоко длинный свиток бересты, он начал читать: – «Всем людям посадским, и деревенским, и прочим жителям богоспасаемой земли ново-китежской, иде же истинное православие сияет, яко светило. Пожелав вам душевного просветления, вкупе же и телесно здравия, обращаемся к вам, людие, мы, высокие владыки. Во-перве, ее боголюбие старица Нимфодора, златое правило Христовой веры, церкви бодрое око, уста немолчные сладковещательные, преподобная мудрая наставница и владычица, и прочая, и прочая. А рядом с нею государь владыка посадник ново-китежский Ждан Густомысл…»

– Не приемлем! – заревела толпа, услышав имя посадника. – Не желаем про Ждана слышать!..

– Чего галдите? Дайте грамоту дочесть! – пытался голова перекричать людей. – А ну вас к дьяволу! Меня не слушали, так старицу Нимфодору небось выслушаете!

При имени старицы площадь начала затихать. На стене посветлело. Монахини-старухи вынесли толстые церковные свечи и фонари, иконы, кресты, хоругви. Люди на площади закрестились, сломались в поклонах. И вдруг чей-то звонкий голос крикнул:

– Гля-кось, и поп Савва – худая слава к святости примазался!

Поп Савва, важный и суровый, выпятил брюхо и упер в него большой деревянный крест. Он не вытерпел и погрозил крестом, как дубиной, стоявшим внизу посадским.

Старухи монахини визгливо запели молитву, и под пение дворовые парни вынесли на стену в кресле старицу. На площади попадали на колени, и вверх, к, ней, протянулись мозолистые земляные, корявые ладони, прося благословения. Нимфодора встала с кресла и, подойдя к перилам балкона, широкими взмахами руки перекрестила народ. Ее глаза старой хитрой бестии торжествующе поблескивали. Не вышли из ее воли люди, на колени попадали!

– Спасены души, пошто лики злые являете? – заговорила Нимфодора сильным и звучным голосом. – Пошто слушаете злокозненные советы проклятых богом мирских людей? Людие, воззрите на главу мою, иже денно и нощно о вас печаль имеет!

Старица сняла монашеский клобук и поклонилась народу.

Седые реденькие волосы ее смешно разлохматились на ветру.

Женский жалостливый, со слезами голос крикнулизтолпы:

– Шапочку надень, матушка. Головушку старую застудишь.

– Размирье наше кончать надобе. На что сменять хотите жизнь ново-китежскую, кроткую да утешную? – ласково, увещевательно продолжала старица. – На жизнь мирскую, на злую царскую неволю? Опомнитесь! Миром прошу!

– Ты, преподобная, со святыми ангелами гуторь, а с нами, грешными, теперя не договоришься! – вскинулся из толпы веселый голос.

Второй голос крикнул насмешливо:

– Ты, милостивая, не слова нам кидай, а ситчику мирского кинь!

Его догнал злой и резкий вскрик:

– Вставай с колен, хрешшоны! На коленях не бунтуют!

Люди поднялись с колен, тихо, но недобро переговариваясь.

Старица почувствовала перемену в настроении толпы и закликушествовала, посыпала проклинающими словами:

– Стыд и обык забыли, богом проклятые! Проклинаю вас до третьего колена! Анафема вам! Огонь и железо на вас пошлю! Да не простит вас бог! Анафема вам! Анафема!

Будимир улыбнулся одними губами, невесело и раздраженно:

– Всегда она против народа, хлебна муха! Мудрая наставница, уста сладковещательные, а для нас у нее иных слов, кроме угрозных и хулительных, нет. Змея старая!

Взлохмаченную, обозленную Нимфодору уволокли старухи.

Вислое крыльцо опустело.

Толпа негодующе и гневно гудела.

Ветер размел облака, и поднялась в небе большая желтая луна. Над всей необъятной Сибирью полыхала, наверное, эта зловеще желтая луна.

Осадный табор понемногу затихал после вызова под детинские стены, после сердитого разговора восставших со старицей. Атаман и есаулы стояли около штабного шатра, договариваясь, кому с какими посадами идти завтра на штурм Детинца. Здесь и заметил Будимир молодого парнишку, шедшего как-то неуверенно, то и дело оглядываясь и всматриваясь в лица попадавшихся людей.

– Стой-ка! – схватил его сзади за плечо Будимир. – А я, кажись, тебя знаю.

Паренек испуганно оглянулся, но, посмотрев на Повалу, улыбнулся:

– И я тебя знаю, дядя Будимир.

– Ты из Детинца, парень! Коней к нам приводил ковать.

– Из Детинца. Конюх я с посадничьей конюшни.

– А как сюда попал? – двинулся на парня: Птуха.

– По веревке меня со стены спустили.

– Зачем? – с угрозой спросил мичман.

– Грамотку я мирским принес.

– От кого?

– Читай, узнаешь. Видать, ты мирской и будешь? А приказано передать грамотку набольшему из мирских, он же атаман заворохи сёднешней бунтовской;

– Я атаман. Давай грамотку, – сказал капитан. Оробевший парень передал ему письмо. Сердце капитана сжало недоброе предчувствие: письмо было на мирской бумаге из блокнота, с зубчиками по верхнему краю.

– Голова стрелецкий Остафий, когда спускал меня со стены, кричал вслед, что мирские, мол, наградят тебя. Полтины две, мол, огребешь! Весточку зело радошную несешь! – стеснительно поглядывая на есаулов, говорил детинский посланец.

Капитан подошел к костру и быстро прочитал, видимо, очень коротенькое послание. Письмо выпало из его рук, и он опустился обессиленно на лежавшую около костра колоду, закрыв ладонями лицо.

Мичман поднял выпавшее из рук капитана письмо и вслух прочитал:

– «Капитан! К рассвету шайки бунтовщиков должны быть отведены от Детинца в посады. В противном случае с первыми солнечными лучами летчик Косаговский и его брат будут повешены на стенах Детинца».

Подписи не было.

– Вона какую весточку я принес, – оробел конюх. – Такое дело плахой пахнет, а не полтиной!

Капитан отвел от лица ладони и встал. Лицо его было бледно. На него смотрел с невыразимой, жалостью Истома, казалось готовый заплакать.

– Решайте, товарищи и братья, – тихо, надломленно сказал Ратных. – Я не знаю, как поступить. Е.саулы молчали, опустив глаза в землю.

– Решайте же! И будет по-вашему! – крикнул с болью капитан.

– Не в праве мы такое дело решать! – Будимир беспомощно развел руки. – Всем народом такое дело решается, отойти нам в посады иль в облоге стоять и на приступ идти. Бейте тревогу, братья есаулы, созывайте народ на сходку!