– А теперь не знаю, – сказал он растерянно и опустил топор. – Теперь не знаю, что делать. То ли в монахи постричься, схиму принять, то ли на всех богов с топором идти?..

Он подошел к иконе Саваофа, положив топор на плечо.

– Вседержитель всемогущий и всемилостивый! Тыщи свечей тебе люди спалили, пуды ладана сожгли, ниц перед тобой падали, а ты протянул свою всемогущую руку в их защиту?

Саваоф, дородный, сытый, красномордый, смотрел на Истому в упор, сердито выкатив голубые глаза и крепко поставив босые ножищи на облака, похожие на мучные кули.

– Народ перед тобой в землю лбами бьет, а ты ему кнут, плаху да гнилые ямы на Ободранном Ложке даешь. Народ без соли изнывает, а ты всю соль детинским верховникам отдал. Остались народу соленые слезы. Расселся моленый, хваленый, с иконы слезать не хочешь! Не бог ты, а обманщик! – закричал Истома, замахиваясь топором. – Расшибу! В щепки тебя!

По лику бога-отца запрыгали тени, будто он сморщился от страха.

– Истома, не надо! – схватил Виктор юношу за руку. – Узнают…

– Узнают, так сёдни же на толчке удавят. Он измученно улыбнулся. Глаза его потухли, в них опять была печаль. Косаговский смотрел на него удивленно. Он не ожидал такого взрыва страстных чувств от мягкого, нешумливого со всеми, кроме деда, ласкового юноши.

На дворе послышался пьяный голос попа, и вскоре он вошел в боковушу. Его шмыгающие, хитрющие глаза с подозрением уставились на мирского, потом перешли на Истому. Юноша стоял около большой иконы божьей матери. Не глядя, на ощупь, выбрал из букета кистей, стоявших в кувшине, тоненькую кисть, макнул в краску и двумя быстрыми мазками вложил в глаза богородицы суровость и гнев.

Поп Савва пьяно всплеснул руками:

– Охти, владычица! Не бывало допреж сего в обычае. Положено у богородицы глаза писать заплаканные, от скорби немые. Изошла слезами от горя, всемилостивая. А у тя не печальница, а баба ядреная!

Виктор посмотрел на икону и подумал: «Поп хоть и пьян, а видит зорко. Не вышло и в самом деле у Истомы скорбной, тонколицей богородицы».

С иконы глядели не скорбные, а бойкие, умные глаза, черненькие, круглые, как у соболихи. Не печальница, а крепкая, как грибок, бабеночка, властная, матёрая. Лицо широкое, умное и суровое, на щеках горячий пунцовый румянец. Такие в Древней Руси, в лихие годины шли на стены осажденного города, лили на врага кипящую смолу, камни бросали, а то и бердышом махали.

– Тьфу! – плюнул с омерзением поп. – У тебя не матерь бога нашего, а торговка базарная Дарёнка!

Виктор вспомнил вчерашнюю драку на толчке, поднятый в яростном взмахе лоток, разлетевшиеся во все стороны пироги и скрыл под пушистыми ресницами веселую усмешку.

– На еретичку дырницу Дарёнку, бунтовщицу ведомую, православные молиться будут? – заорал поп, тряся толстыми щеками. Он налетел на отвернувшегося внука и замолотил в его спину кулаками. – Выбью дурь! Выбью! Прокляну!

Савва вылетел из боковушки, толкнув появившегося в дверях Птуху.

– С якоря сорвался, всечестной отче? – раздраженно крикнул ему вслед мичман, но, увидев богородицу, притих и медленно пошел к иконе.

Разглядывал ее долго, то отходя, то приближаясь, склоняя голову то вправо, то влево. Наконец сказал восхищенно:

– Кошмар, до чего похожа Дарёнка! Истома, друг, подари мне этот портрет, а я его Даренке поднесу. Вполне джентльменски получится!

– Это, Федя, икона богородицы, называемой «Утоли моя печали».

– Чего-чего? – Под глазами и на висках мичмана собрались хитренькие и веселые морщинки. – Ха! Слышали? Дарёнку в богородицы произвели. А что? Бабонька она такая, что и впрямь – унеси мою печаль! В городе сейчас ее встретил. Буду ей помогать пирогами на толчке торговать.

– Нэпманом решили сделаться? – засмеялся Косаговский.

– Скажете! – ответил обиженно мичман. – Буду ее охранять. Мордастые парни, Душановы псы, начали интерес к ней проявлять. Ближе, чем на кабельтов, жлобов к ней не подпущу… Пойдемте во двор, Виктор Дмитриевич. У нас гости.

Во дворе на рассохшейся бочке сидел капитан и щепкой счищал уличную грязь с брезентовых сапог. На тележных колесах разместились не-разлей-вода Псой Вышата и Сысой Путята. Рядом, опираясь на рогатину, стоял староста лесомык Пуд Волкорез.

– Как погуляли? – спросил значительно Косаговский.

– Погуляли! – мрачно откликнулся Птуха. – Ходили, жизнь здешнего народа изучали. Для кино бы снять такую жизнь! Трущобы Чикаго в двух сериях! Люди тощие, свиньи тощие, собаки и те тощие, только тараканы да детинские жлобы жирные.

– Наше житье – как встал, так и вытье, – вздохнул покорно Сысой. – Одно нам осталось – на брюхо лечь да спиной прикрыться.

Не поднимая головы, по-прежнему счищая грязь с сапог, капитан сказал;

– Из Кузнецкого посада мы пришли, от Будимира Повалы. Большой разговор был. Во всех посадах кричат о выходе на Русь. Готовы драться за выход. Рассердился народ!

– Люди накачаны, как торпеды, до полного давления, – подхватил его слова Птуха. – Нужна только команда.

Волкорез переступил с ноги на ногу и глухо проронил:

– Рогатиной и топором с Детинцем будем разговаривать. Аль мы не разинские внуки?

А Сысой Путята робко, еле слышно сказал:

– Пробовал уж Василий посады на бунт поднять, а что получилось? Власть старицы свалить – не мутовку облизать.

– Не было тогда бунта! – горячо вступился Истома. – Стрельцы ночью налетели и у бунта голову отрубили, Васю в снежную могилу загнали.

– Вот именно! – кивнул Ратных. – Восстание было обезглавлено в самом зародыше. А если посады поднимутся дружно, организованно, Детинец будет взят. Я в этом уверен!

– Про братчиков не забывайте, – напомнил Косаговский, нахмурив брови. – Это союзники Детинца.

Капитан отбросил щепку, сказал решительно:

– Нам лишь бы получить в руки карту Прорвы. Мы пошлем гонцов на Большую землю, оттуда пришлют нам военную помощь, и тогда нам никто не страшен. А про братчиков они знают, – указал он глазами на новокитежан. – Я им рассказал.

– Знаем! – сказал Волкорез. – Спешить надо, пока братчиков в городе нет. Против их пищалей скоропалительных нам не выдюжить.

– Вот как спешить нам надо! – Ратных провел пальцем по горлу. – А сможем мы поднять посады в считанные дни? Удар нужен дружный, силой всех посадов. Вот о чем нам сейчас надо думать и говорить с людьми.

Псой Вышата хлопнул ладонями о колени и вскочил с колеса.

– Много мы думали, во весь ум думали, много говорили, а когда же за топоры возьмемся?

Он так лихо поддернул короткие мохрастые штаны, что Птуха, не выдержав, засмеялся:

– Кошмар! Вылитый витязь в тигровой шкуре!

– С одним топором, Псой, на Детинец полезешь? – тихо спросил приятеля Сысой. – А детинские почнут со стен горячую смолу лить, кипятком шпарить, из пищалей бить. Они за стенами, а у нас никаких приступных мудростей нет: ни щитов тесовых, ни лестниц осадных, ни гуляй-городов.

– Не бойся, Сысой, расколем Детинец, как орешек! – весело закричал Птуха. – Только скорлупки полетят! А взрывчатка на что?

– Думал я о ней, – сказал капитан. – Детонаторов у нас нет. А какой от нее толк без детонаторов? Как из мокрой глины пуля.

– Будет толк! – уверенно возразил Птуха. – Детонаторы можно черным порохом заменить. От взрыва пороха загремит и взрывчатка.

Псой нахмурился, покачал головой.

– Нет у нас пороха. Запрещено посадам стрельное зелье делать.

– Наделаем, братишка! – хлопнул мичман Псоя по плечу. – Дело не хитрое. Селитры семьдесят пять долей, угля пятнадцать да серы десять. А селитра и сера у вас здесь есть. В Детинце-то делают порох для стрелецких пистолетов и пищалей.

Капитан подошел к Птухе, взволнованно пожал ему руку.

– Ваша взрывчатка – наш главный козырь, мичман! Надо немедленно перенести ее в город. Тогда и начнем восстание. – Он повернулся к охотнику. – Волкорез, будет тебе важное задание. Вы, лесомыки, хозяева в тайге.