Белая голова Лысухи порозовела. Угасли ночные костры осадного табора. Люди переговаривались сиплыми после сна голосами, почесывались, зевали во весь рот. И вдруг ударил в Детинце соборный колокол Лебедь. Колокол гудел не благостно, не молитвенно, а грозно, тревожно.

– Сполошно звонят!.. В набат Детинец ударил!.. – встревоженно заговорили в осадном таборе.

Сотники полезли на телеги, пытаясь разглядеть, что делается в Детинце. Ничего не увидели, но, чего-то опасаясь, начали скликать и строить свои сотни. И вовремя они спохватились: по табору поскакали атаманские посылки Истома Мирской и Мишанька Безмен, кричали тревогу, чтобы брали люди оружие, богу молились, чистые рубахи надевали и к ратным трудам готовились.

Лебедь ударил в последний раз надрывно, отчаянно, словно вскрикнул в страхе, и наступила тишина, долгая и томительная. И в душной этой тишине медленно раскрылись окованные железом крепостные ворота, злобно зарычав ржавыми петлями. Взлетели испуганно над крышами голубиные стаи, бешено забрехали во дворах собаки.

Из ворот медленным, торжественным шагом выехали конные стрельцы: в первой шеренге – с копьями, во второй – с саблями. Впереди, отдельно, ехали посадник и стрелецкий голова. Конница спустилась с детинского холма и остановилась на лугу, где вчера ребята играли в футбол. Сытые, застоявшиеся лошади фыркали, играли крупами, нетерпеливо перебирали ногами, звенели уздечками. Звякало оружие. От конных рядов несло на табор крепкими запахами стойла и лошадиного пота.

– Опередили нас, – сказал недовольно капитан стоявшим рядом есаулам. – Раньше нас выступили,

– Бой лютый будет, хлебна муха! – откликнулся Будимир. – В челе войска сам посадник встал.

Ждан Густомысл сутуло сидел на тяжелом вороном коне, в черном бархатном плаще, с чупруном-плюмажем из черных перьев на шлеме. Рядом с ним знаменщик поднял черное знамя с вышитыми на нем ликами Христа и богородицы. Грудастый вороной конь посадника переступал косматыми ногами, встряхивал головой, чуть не до земли свешивая гриву.

Рядом с ним на гнедом коне гарцевал белолицый, румяный стрелецкий голова. Он удало сдвинул набекрень атласную шапку и то и дело кокетливо оправлял шелковый кушак поверх бархатного зеленого кафтана. Торжественный, нарядный, он словно не в бой, а на свадьбу собрался.

– Ишь щеголь! – засмеялся недобрым смехом Будимир.

За Густомыслом и головой выстроились стрельцы.

– Ой, сколько их! Целая орда!

– Волчья стая! Загрызут они нас, спасены души! – опасливо переговаривались посадские.

И робкие эти голоса перебил отважный голос:

– Ничо! Запустим зеленым кафтанам ежа за пазуху!

Табор приготовился к бою. На телегах залегли пищальники и охотники-лучники. За телегами, чуть пошевеливая остриями поднятых копий, встали сотни копейщиков – основная штурмовая сила. Бок о бок с копейщиками стояли сотни, вооруженные саблями, боевыми молотами-чеканами, кистенями.

В нескольких шагах от передних рядов осадного табора одиноко стоял мичман Птуха, в кителе с минер-ским значком, в нахимовской, с тупым козырьком мичманке, лихо надвинутой на бровь. Был в нем и сейчас тот флотский шик, по которому узнается настоящий моряк. Он застыл в стойке «смирно», будто на палубе боевого корабля перед поднятием флага. Цыганские глаза его сверкали. У ног его в окорёнке лежала бухточка тлеющего фитиля, а к лугу уходили дощатые желобочки, засыпанные порохом. Они заменяли запальный шнур.

Капитан, протяжно окая, громко крикнул:

– Сотники и десятники, по местам! К бою готовьсь!

Будимир на левом крыле и Волкорез на правом повторили его команду.

Густомысл поднес к глазам бинокль и уставился на осадный табор, грозно сопя. Остафий Сабур загадочно улыбался.

Посадник опустил бинокль и, ущемив носище в два пальца, высморкался так оглушительно, что гул пошел окрест. Затем Густомысл выдернул из ножен широкий, блеснувший на солнце меч. Стрельцы передней шеренги опустили копья, во второй шеренге потянули из тугих ножен сабли. Слышен был зловещий, тихий скрежет. И опять тишина, особенная, намертво задохнувшаяся, опустилась на поле начинающегося боя.

– С нами бог! – долетел голос Густомысла. Он крестообразно взмахнул над головой мечом.

Стрельцы колыхнулись, пригнулись к лошадиным шеям и с места дали полную волю озверевшим от шпорных уколов маленьким, злым косматым коням.

– Гойда!.. Гойда!.. – со звериным восторгом и сладострастием орали стрельцы, крепко прижимая к бедрам хищно нацеленные острия копий.

Задние крутили над головами кривые сверкающие клинки.

В пыльном тумане, в блеске сабель и шлемов, в конском грохоте и храпе неслась на табор конная атака.

Капитан почувствовал, как, словно в ознобе, натянулась на скулах кожа. Пьянящее чувство опасности, азарт боя и холодная ярость леденили щеки и сушили рот.

Атака неотвратимо летела на табор. Где-то в задних рядах табора в голос завыли, запричитали, как по покойнику, женщины, побежали, втянув головы в плечи, немногие трусы, захлопали, не дождавшись команды, пищальники, и по приказу Волкореза лесомыки пустили в стрельцов залп стрел. Но большого урона не нанесли. Стрелы не пробивали кольчуги.

– Стрели по коням! – закричал Волкорез. Он в ярости рвал бороду. Будимир, стоявший за телегами с пешей ратью, тоже дрогнул лицом, но покрикивал подбодряюще, громыхающим басом:

– Не трусь, спасены души! Бой отвагу любит!.. Конная лава приближалась.

– Мичман, почему медлите? – крикнул Птухе капитан.

Птуха молчал, не сводя пристального, прицеливающегося взгляда со скачущих карьером конников.

– Не время еще, – наконец ответил он остерегающе. – Пусть поближе подойдут, за ручку с ними поздороваемся, а тогда уж и за грудки возьмем… Давай, давай! – подманивал он мчащихся стрельцов согнутыми пальцами. И вдруг сказал решительно и строго: – Теперь пора!

Он сбил мичманку щелчком в козырек на затылок, поплевал в ладони и крикнул, будто на баке в бою:

– Полундра! Ложись!

И поднес тлеющий фитиль к желобу с порохом. Тонкая струйка пламени со свистом вырвалась из желоба. И побежал навстречу конной атаке лукавый ярко-красный огонек, искрясь, выбрасывая острые язычки, и ничто уже не смогло бы погасить его.

Порыв ветра, какого-то особенно плотного, сбил капитана на землю. Падая, он услышал низкий, утробный грохот и увидел слепящее, желто-белое пламя, а затем взмет черного султана дыма и земли. На гребне взрыва встал, словно памятник на пьедестале, поднявшийся на дыбы вороной конь посадника, который, навалясь на переднюю луку, все еще показывал мечом на врага. Вдали неправдоподобно медленно поднялись сорванные с петель ворота Детинца, на миг повисли в воздухе и с грохотом обрушились на землю, рассыпавшись на бревна.

Капитан поднялся с земли. В ушах и в голове было пусто, все кружилось перед глазами, и словно издалека долетел до него довольный голос мичмана:

– Амба! Называется – направленный взрыв!

На бывшем футбольном поле было разбросано что-то похожее на людские и конские трупы. Несколько стрельцов, пеших, бежали к взорванным воротам Детинца. Носились по полю, звеня пустыми стременами, обезумевшие кони.

Тогда полным голосом, ликуя, крикнул Будимир:

– На слом!..

Следом за криком есаула ударил в уши ватажный, разинский двухпалый свист. Три века хранили его в памяти ново-китежские посады.

– На слом!.. На удар!.. – закричал табор в один голос и ринулся к взорванным крепостным воротам.