– А мифология? – Брин откинула волосы назад и повыше подняла толстый ворот шерстяного свитера. – Мне еще двенадцать билетов учить.

– О чем речь? – подошел к столику Нанду и звонко хлопнул по нему подносом с едой, отчего стакан с соком опасно качнулся. – Вы что, обидели моего Джозефа? У меня от его недовольной физиономии бывает несварение.

Джо молча вздохнул, на его скулах зашевелились желваки. Мара прямо-таки слышала, как он в сотый раз повторяет: «Я – Джо!». Но поправлять Нанду было делом неблагодарным, и индеец явно устал в этом упражняться. Избрал другую тактику: не обращать внимания. Однако и она не работала. Бразилец упрямо называл друга Джозефом.

– Мы про экзамен по мифологии, – торопливо вмешалась Брин, стараясь предотвратить конфликт. – Тебе сколько осталось учить?

– Мифология – ерунда, – отмахнулся Нанду. – Главное, помнить, кто из богов был чей муж, а кто чей сын. А там уж всегда можно что-нибудь наплести. Миссис Дзагликашвили меня обожает.

Мара фыркнула от смеха, и сок чуть было не пошел у нее носом. Она вспомнила, как на последней лекции тучная грузинка Медеа Дзагликашвили, их преподаватель по мифологии, неистово орала на Нанду, наливаясь пунцовым, за то, что он все занятие шепотом рифмовал китайских божеств с нехорошими словами, не давая сосредоточиться остальным ученикам. Пожалуй, во всем Линдхольме было не сыскать преподавателя, который бы относился к бразильцу с минимальной симпатией, хотя сам Нанду был твердо уверен в обратном.

На самом деле, из всех учеников миссис Дзагликашвили выделяла именно ее, Мару. Сложно было понять, почему. Возможно, имя Тамара вызывало в женщине смутную тоску по родине, отчего она величала студентку Тамрико. А может, просто чувствовала интерес к своему предмету. В отличие от Брин, Мара не мучилась с зазубриванием билетов, а читала древние истории взахлеб, погружалась в причудливую вязь волшебных сказаний. И потому ей не составляло труда запоминать образы и имена, иерархию и генеалогию вымышленных существ. Ей хотелось в них просто верить, тогда как исландка во всем искала логику и практическую ценность.

Насытившись ужином и болтовней с друзьями, Мара направилась в свой домик. Ливень перестал, и теперь грязь смачно чавкала под ногами. Со стороны моря донесся протяжный гудок: Густав Петерсон, смотритель маяка, причалил к пристани на школьной яхте «Сольвейг». Он отплыл в Стокгольм за припасами еще рано утром, наверное, долго не мог вернуться из-за шторма. Мара поежилась: ей зябко было даже думать о неприветливой черной глубине соленых вод. Морская романтика ее не привлекала. Густав должен был забрать для Мары новую толстовку с высоким воротником, – других она не носила из-за ожогов, покрывающих шею. Их оставил пожар, в котором она чудом выжила еще младенцем и потеряла маму.

Вечер был чересчур промозглым, чтобы тащиться к маяку. И пусть нет на свете девочки, которая не любит обновки, даже если она одевается в кроссовки, потертые джинсы и излюбленную кожаную куртку, Мара вполне могла потерпеть до завтра. Зашла в домик, отметилась перед другими девчонками, которые смотрели в гостиной какую-то комедию, и направилась в душевую.

За окном было чересчур темно, и легкий стук в стекло можно было запросто перепутать с шумом ветвей. Однако стук повторился, потом раздался  кодовой посвист: два длинных свистка, три коротких. Мара открыла окно, и в душевую впорхнула невзрачная рябенькая птичка.

– И хочется тебе?.. – покачала головой девочка. – Холодно же. Ладно я, но ты, наверное, совсем замерз.

Однако дрозд нетерпеливо скакал по подоконнику и выводил мелодичные трели.

– Как скажешь. Тогда отвернись.

А он как нарочно вперился в нее своими блестящими глазками-бусинками. Но ничего, справиться с ним было нетрудно. Она просто накрыла его большим банным полотенцем, и пока он трепыхался под толстой махровой тканью, разделась, повесила одежду на крючок и расслабила все мышцы. Очистила мысли, прислушалась к шепоту моря, шелестам и всем звукам, которые обычно казались незаметными. Потрясла руками, будто они тряпичные, потянула в стороны шею. По телу прошла волна приятной теплой дрожи, и стены вдруг выросли, потолки взмыли вверх.

Глаза стали различать мельчайшие детали: трещинки на кафеле, ворсинки ковриков, крошечный шрифт на флаконе моющего средства. Мара помялась с ноги на ногу, клацнув длинными загнутыми когтями по плитке и привыкая к новому телу. Расправила крылья, взлетела на край раковины и полюбовалась на отражение, повернув голову боком. Из зеркала, покрытого белесыми следами высохших капель, на нее смотрела молодая орлица. Крупная, крепкая, сильная. Перышко к перышку. Только на шее, в том месте, где у человеческой версии тянулись шрамы, осталась белая отметина. Хорошо хоть, не залысина. Вполне очаровательный галстук, пусть и не свойственный для степных орлов.

Удовлетворившись своим обликом, Мара подцепила когтями полотенце и освободила, наконец, несчастного дрозда. Он был втрое меньше ее, на полеты тратил много сил, зато мог оставаться неприметным и не привлекал внимания преподавателей. Нанду, – а это был он, – повезло с тотемом, в отличие от нее. За первый год они научились превращаться только в тотемное животное и не могли выбрать нужный облик по своему желанию, как выпускники.

Друзья бесшумно вылетели в ночь и отправились размяться на нежилую, скалистую часть острова. Теперь ветер был Маре в радость, она взмыла вверх и парила, отдавшись невидимым воздушным потокам и любуясь изломами прибрежных валунов. В хорошую погоду она приходила сюда днем, сидела на большом плоском камне и рисовала в альбоме все, что приходило в голову. Иногда к ней присоединялся Джо и молча сидел рядом, глядя куда-то за горизонт. Только для Брин здесь было слишком холодно. Она не мерзла лишь в облике своего тотема, песца, но ей было запрещено перевоплощаться вне тренировочного поля.

По идее, запрещено было перевоплощаться всем перевертышам, родившимся в день летнего солнцестояния. То есть тем, кто умел принимать облик животных, птиц или рыб. А все потому, что молодые ученики, не освоившие искусство трансформации в полной мере, могли потерять контроль над звериной натурой или ненароком навредить тому, кто слабее. Те же, кто появился на свет в день зимнего солнцестояния и мог превращаться в других людей, были свободны от подобных ограничений. Однако Нанду, хоть и принадлежал к числу летних, с первого дня свободно обходил запрет. Дрозд, его тотем, сливался с местной фауной, и он оставался незамеченным. А Мара… С ней дело обстояло гораздо сложнее.

О том, что она способна принимать облик орла, как и ее отец, профессор Эдлунд, знали немногие. Брин, Джо, Нанду, сам директор пансиона и завуч, мисс Вукович, которая до сих пор была законным опекуном Мары. Обычный для летних перевертышей дар приходилось тщательно скрывать, чтобы о нем не узнали представители Верховного Совета. Потому что Мара Корсакофф стала первым за всю долгую историю человеком, получившим обе способности. Да-да, она могла превращаться и в других людей, и в животных, но ради собственной безопасности вынуждена была скрывать половину своей сущности. Иначе ее подвергли бы бесконечным опытам и исследованиям, о спокойной жизни пришлось бы забыть, и ученые Совета наверняка попытались бы искусственно создать новое поколение подобных ей универсальных перевертышей. А каково быть жертвой эксперимента, Мара отлично знала, и не желала этого другим.

Трансформации в орла она позволяла себе лишь по ночам. Иногда с ней занимался отец, помогал осваивать тонкости полета, иногда она летала за компанию с Нанду. В темноте никто не замечал белой отметины, и любой обитатель острова, завидев в небе силуэт орла, считал, что это всего лишь директор Эдлунд совершает свой ежевечерний осмотр территории.

Мара обогнула маяк, спланировала вниз, пролетела над пришвартованной яхтой «Сольвейг» и вдруг учуяла резкий кошачий запах. Она знала нескольких учеников, чьим тотемом был кто-то из этого семейства, но пахло непривычно. Не львом, не гепардом, не дикой тростниковой кошкой… Терпкий, чуть мускусный запах. Опустилась на одно из деревьев, стиснула когтями толстую ветвь и замерла, всматриваясь вниз. Нанду нагнал ее через несколько мгновений и устроился рядом.