К вечеру второго дня маленький отряд вышел, наконец, к излучине реки. Этого ждали – и все равно получилось неожиданно: только что был лес, еловый, темный, едва проходимый – и вдруг деревья остались за спиной, и вместо пружинящего мха под ногами оказался щебень осыпи, уходящей к самой воде. Вода была темной, без бликов. Сразу потянуло холодом.

– По одному – за мной, – сказал Яппо. – Смотрите на меня и делайте так же.

Он просунул посох под мышку и, опираясь на него, как на хвост, поехал по осыпи на широко расставленных ногах. Потревоженный щебень покатился следом, догоняя и обгоняя его, засыпая ноги по щиколотку и выше – но Яппо доехал до самого низа, не покачнувшись даже, отошел чуть в сторону и махнул рукой.

Следующим пошел Берт. Он изобразил что-то вроде слалома, вызвав обвал посильнее предыдущего, и чудом вывернулся из-под каменной волны там, внизу, в последний миг запрыгнув на край русла осыпи. Яппо сказал ему что-то резкое, и Берт виновато покивал, прижимая руки к груди.

Генерал спускался в точности так, как показал Яппо. За генералом спустился Ваиз. Последней была Аннабель.

Берт уже разделся и стоял теперь, ежась от холода, лицом к реке. Генерал сбрасывал с себя одежду быстро и деловито, а Ваиз вдруг зарделся – и, заразившись от него, вспыхнула Аннабель. Она знала, что им предстоит, но не думала, что это будет так стыдно.

– Скорей, принцесса! – сказал Яппо. – У нас нет лишних секунд.

Аннабель кивнула и дрожащими пальцами принялась развязывать шнурки берестяного плаща. Потом стянула через голову свитер из грубой нечесаной шерсти, сбросила войлочные сапоги и, задержав дыхание, распустила узел на поддерживающей юбку веревке.

– Мазь! – сквозь долгий звон пробился голос Яппо.

Она полной горстью зачерпнула из берестяного туеса вязкую, пахнущую медом мазь и принялась размазывать по телу. И там, где мазь касалась кожи, исчезало чувство холода и стыда. И уже свободно она намазала спину Берту и повернулась, чтобы и он помог ей. Яппо быстро собрал сброшенную одежду в кожаный мешок, добавил туда несколько тяжелых камней, размахнулся и бросил – мешок, еле видный, упал где-то на стремнине, подняв фонтан брызг.

– Лицом к воде, скорее!

Все опустились на колени и, как учил Яппо, обхватили себя за плечи и наклонились вперед низко, как только возможно – чтобы лицо нависло над водой. Аннабель вдруг поняла, что не чувствует тела – а лишь камни под коленями. Вода заблестела, как покрытая лаком. В ней, даже стоячей, прибрежной, обнаружились два течения: одно, голубое, уходило вправо, вниз, к океану; другое, прозрачно-черное, быстрое, пульсирующее, из океана, из самых его глубин вело к вершинам гор, к истокам реки, а оттуда дальше – в зенит, в темное горное небо, впадая в вены медленных великанов, шагающих куда-то с известной лишь им целью… Черные волны накатывались, наполняя и раздувая вширь, как оболочку аэростата, несуществующее тело, и в какой-то миг Аннабель поняла, что давно уже не стоит на берегу, а летит, кружась, среди таких же аэростатов, мягких и почти бесформенных, и лаковая вода блестит то сверху, то снизу, и сквозь нее видны блестки, или звезды, или солнца, или лица, этого было нельзя понять, потому что взгляд не мог ни на чем остановиться. Делалось темнее, но это была не темнота ночи; странные, непохожие на снег хлопья закружились вокруг. Пурпурное мятое пятно проплыло наискось перед лицом, потом еще раз и еще, становясь все отчетливее и ярче, приближаясь и увеличиваясь, а Аннабель вдруг вспомнила предупреждение Яппо о красном свете и закрыла глаза. Исчезло все, лишь на изнанке век черненым серебром проступили незнакомые буквы, обозначавшие приближение конца пути. И это было так, скорость потока стала предельной, пульсация – переходящей в гул, и Аннабель, приоткрыв глаза, вновь зажмурила их, не в силах вынести смешения неистовых цветов. А потом в беззвучном грохоте столкнувшихся планет ее подняло, закрутило – уже телесную, тяжелую, живую – и понесло низко над землей, и уронило в обжигающий снег, и ничего больше не было очень долго…

Ее поднял на ноги холод, пронзительный, необоримый холод, и она вскочила, застонав от жуткой боли в переостывших мышцах. Голая, она стояла на дне засыпанной снегом лощины – одна. Потом рядом зашевелился снег, и встал генерал. Остальные, сказала она, не чувствуя рта и не слыша голоса, но генерал, наверное, услышал или понял так, потому что шагнул вперед, наклонился и погрузил руку в снег, и рядом с ним встал Ваиз. Берт, закричала она, Берт, Берт! Я здесь, сказал за спиной чужой голос, она оглянулась – нет, это был все-таки Берт, Берт… Куда, куда идти? За мной, идите за мной, сказал генерал и пошел, проваливаясь по бедра, по лощине вверх, и все двинулись за ним. Больно было невыносимо. Аннабель казалось, что ноги ступают по битому стеклу. Она падала, садилась в снег, но тут же вставала – сама – и шла дальше. До пещеры полмили, сказал Яппо, и эти полмили вам надо пройти… Было легче умереть, чем их пройти. Аннабель кричала и плакала, и рыдал за спиной Берт, а Ваиз лег в снег и не вставал, его поднимали, теряя последние крохи накопленного движением тепла, и подняли, и он пошел, а потом вдруг стало все равно и притупился холод, и ног не стало вообще, чужие механические подставки, а вокруг был только снег, а прямо впереди – синие вершины до половины неба. И они прошли бы мимо пещеры и погибли, если бы не Берт, он увидел вход и стал звать, а когда не услышали – обогнал всех, силой повернул и повел к красновато-серой проплешине, скрытой за ледяным бастионом. Аннабель еще успела увидеть черное круглое отверстие и слабый парок, идущий от него, и больше она ничего не помнила.

Просто была темнота – и все.

Потом вновь возникли время, звук и свет.

Время пришло с ударами сердца. И это был не единственный звук, раздавались еще мокрые шлепки капель и ритмичное бульканье. А свет исходил от широкого желтого язычка огня, питаемого неизвестно чем. И были ни во что не складывающиеся световые пятна. И все это было ничем, потому что ничего не означало. И так прошло много лет.

– Я понял, что вы очнулись, – сказал откуда-то голос Берта. – У вас изменилось дыхание.