На завтрак были другие плоды, с хлебным и ореховым вкусом, и новое питье, похожее на молоко, но не молоко. Старуха, госпожа Моника, ела как птичка; Дан же ничего не мог с собой поделать. Ему с трудом удавалось держать себя в рамках приличий и не начать жрать, набивая рот и чавкая. Он слышал, что так бывает, но не думал почему-то, что такое может быть с ним. Это казалось непристойным и унизительным. Впрочем, старуха так не считала и явно была довольна аппетитом гостя.

Гостя? Такой статус устроил бы его – если бы не был противоестественен. Впрочем, все, что произошло с утра вчерашнего, бесконечно далекого дня, было противоестественно. Пропажа Вирты, бег по остывающему следу, проход сквозь траву, капище лесных, желание убить… и

– медленные сборы, будто что-то отводило мысль и взгляд, рысканье на тропе, хотя все было понятно, необыкновенная – и ожидаемая! – легкость прохода, какая-то неполная, кастрированная месть, невозможность убить… приветливость старухи, постыдный жор, чувства уюта и тоски, чужие сны и томящая боль в груди. Все, что происходило, происходило с ним – и не с ним, потому что он не узнавал сам себя.

– Ты кушай, сынок, – сказала старуха. – Кушай, я еще принесу. Этого добра здесь – невпересчет. Вы там, небось, впроголодь живете?

– Нет, – проглотив кусок, сказал Дан. – Не впроголодь… – и впился зубами в ароматную мяготь.

– А вкусноты такой все равно нет, – уверенно сказала старуха.

Дан кивнул. Не вяленая баранина и не лепешки на воде…

– А вот не поверишь – все это при мне началось, – сказала старуха. – Я маленькая еще была, у брата жила. Брат работника держал, а работник руку имел, травы знал и шептать мог. И сделал работник садик, повязал его, и стал садик желания его исполнять. Ну, а ты знаешь – чем трава лучше, тем подход к ней деликатнее. А брат раз перепил – с мужем моим потомошним – и в садике том уснул. И все – высосала его трава. Долго найти не могли, думали – в город уехал. На пятый, что ли, день его работник-то как раз и нашел. Лежит вот такая куколка, с ладошку… С испугу хотели спалить садик, а война же шла, ну, и – не до того оказалось… И вот, видишь – расползлось. Теперь везде, считай, этот садик, а к добру это, к худу – не знаю.

– И я не знаю, – сказал Дан. – Вчера еще знал, а сегодня уже не знаю… Если б людей деревьям не отдавали – кто бы против был?

Старуха помолчала, глядя куда-то мимо Дана. В окно доносились детские голоса и тонкий – не собачий, а скорее, лисий – лай.

– Никто ни в чем не виноват, – вдруг сказала она тихим чужим голосом.

– Так вот живешь, живешь, а потом понимаешь – никто ни в чем не виноват. Убил бы ты меня – а виноват бы не был. И не убил – тоже не виноват.

– Не понимаю, – Дан напрягся.

– А никто не понимает, – сказала старуха. – Рожали нас, не спрашивали, хотим мы или не хотим. И мы рожаем, не спрашиваем. Так же и смерть принять… Пойдем, сынок.

– К-куда? – поперхнулся Дан.

– К Лекья-камнерезу. Он через скалы короткий путь знает. Проводит тебя. А ты подумал – к деревьям? Нет, не твой черед… Да и не смерть то, а многие жизни. Так говорят.

– И ты веришь, госпожа?

– Мне все равно. Идем.

– Моя жена… Она не хотела идти. Ее тащили. Несли. Она дралась. Я видел кровь на земле. Она любила меня, она хотела детей от меня…

– Лес дает нам, что мы захотим. Но и берет, что захочет. Она была лесной и посвящена лесу. Ты знал?

– Она была моя.

– Потом уже твоя.

– Зачем все это? Зачем? Ты ведь знаешь. Скажи!

– Кабы знать… А может, оно и лучше, что не знаем. Нам пора.

Она взяла Дана за руку, как маленького, и повела к двери.

В полость пушистого зеленого кокона шагнул он.

Все было как в дымке, как в зеленом тумане.

Налетели, кружась, легкие звуки.

Паутинки запахов липли к лицу.

Дан зажмурился и чихнул.

И все исчезло.

Все осыпалось, будто ветхой бумаге стало невмоготу от бешенства красок и бешенства времени. Пыль осела, растекаясь по полу и взвихряясь на сквозняках. Было пронзительно холодно, будто пленочка стен прикрывала собой массив вечного льда. Вито приподнялся на локте, сел. Он был один, и гипноген, присоединенный к эрму, висел на странном кронштейне: ржавой рапире, воткнутой в стену. Сквозь попискивание эрма проступала мертвая тишина.

Ноги подгибались. Мочевой пузырь был переполнен. Надо было выйти, но выходить не хотелось. Воздух пропитался страхом. Вито выдернул рапиру из стены, присел несколько раз, держась за кушетку, потом решительно подошел к двери и толкнул ее. Дверь вела на галерею в каком-то не очень большом зале. Господи, сообразил Вито, ведь это дом, который мы заняли перед… перед… Память дала сбой. Что-то не так. Ага, но если это тот дом, то туалет – вот эта дверь. Прекрасно…

До чего же человек зависим от проклятой гидравлики! Вытесняет все.

Облегченно застегивая штаны, Вито услышал за спиной шорох, обернулся

– и подавился собственным криком. На него смотрело чудовище.

Оно спускалось по стене, бесформенное, покрытое бурой шерстью. Мохнатые суставчатые лапы шевелились, не столько передвигая тело, сколько ощупывая путь. Несколько тусклых глазок, расположенных по кругу, смотрели тяжело и злобно. Волна жуткой вони ударила в лицо. Вито шарахнулся назад, инстинктивно выставляя перед собой бессмысленную рапиру, споткнулся об унитаз и повалился навзничь. Мелькнула мысль, что надо успеть заколоться – и пропала. И все пропало. Вито долго лежал без движения, потом открыл глаза.

Изможденное лицо Томаша склонялось над ним.

– Вот теперь, кажется, получилось, – сказал Томаш.

– Может быть, – Вито сел. – Где остальные?

– Все здесь, – сказал Томаш. – Микк ранен. А Супер побывал у тех. Что-то они с ним сделали.

– Разберемся, – сказал Вито.

– Да, – кивнул Томаш. – Если честно, то на тебя вся надежда.

– Разберемся, – повторил Вито. – Скажи лучше, где тут сортир?

– Рядом дверь. Ты что, забыл?

Вито прислушался к себе.

– Нет, вроде бы, все помню. Так – спросилось почему-то.

Он вышел на галерею, посмотрел вниз. Вильгельм и Стас сидели за стац-эрмом и что-то пытались вытащить. Проектор выдавал вулканическое борение форм. Будто парочка гигантских амеб осваивала все позы «Кама-сутры». На овальном столе неподвижно лежал Ноэль.