В механическом цехе ремзавода стоял чад. Повизгивал вентилятор, нагнетая воздух в самодельный горн. Когда Дима вошел, Архипов как раз вынимал длинными кузнечными клещами из горна белую от жара трубу. Подержав ее секунду на весу, он стал небыстро погружать ее одним концом в ведро с машинным маслом. Звук был – как от дисковой пилы, напоровшейся на гвоздь. Фонтан масляного дыма и пара ударил вверх. Наконец, вся труба погрузилась в жидкость и багрово светилась там, остывая. Подождав немного, Архипов вынул ее, черную, маслянистую и дымящуюся, и вернул в горн. Вспыхнуло желтое пламя. Через несколько секунд он ее поднял – труба светилась темно-вишневым светом – и замер, ожидая, когда свечение погаснет. И после этого бросил с грохотом на железный лист, где в беспорядке валялись такие же и всякие прочие серо-сизые детали. Потом выключил вентилятор, обтер руки о фартук и повернулся к Диме.

– Принес?

– Сомневался? – усмехнулся Дима. – Принес. Куда высыпать?

– Даже высыпать? – Архипов огляделся. – Тогда сейчас…

Он отслонил от стены фанерный лист и положил его на пол. Дима опорожнил сумку и Татьянин рюкзак.

– О, елки, – сказал Архипов. – Теперь мы короли.

– А у тебя тут как? – спросил Дима.

– К ночи четыре штуки будет. Да вчерашних две…

– Дай мне штук несколько патронов для «ТТ».

– Добыл «ТТ»?

– Ага.

– Хорошая машинка. Сам возьми – вон в том ящике, под ветошью.

Дима заглянул в ящик. Пистолетные патроны – макаровские, похожие на орешки, и бутылочки тэтэшных – лежали частью россыпью, а частью уже в снаряженных обоймах.

– Возьму обойму, ладно?

– Ну, бери. Василенко если прикопается – отдай.

– Если успеет прикопаться…

– Поплюй.

– А что плевать? Сегодня, наверное, начнется всерьез…

– Думаешь, сегодня?

– Похоже на то.

– Тогда, Дима… Я могу попросить тебя об одной вещи?

– Проси.

– Понимаешь, я не вполне понимаю, какая роль моей Лиды во всем этом… но явно не последняя. А с другой стороны, идти тебе домой, быть там одному – не стоит. В общем…

– Поохранять Леониду?

– Да.

Интересно, подумал Дима, это просто совпадения – или кому-то-там-наверху нужно, чтобы сегодняшний приход тьмы я встречал в архиповском доме? Господи, какая разница, сказал внутри него кто-то прерывающимся голосом, какая разница, случайно это или преднамеренно, если сегодня уже все может быть кончено? Идут, может быть, самые последние часы, а ты сидишь зачем-то в этом чаду и размышляешь о ненужном… Он заставил голосок заткнуться и прислушался к организму. Страх не давил. Лежал себе где-то на дне и лежал, тяжелый, да, но тихий – как утонувший кит. Но ведь и правда – последние часы… и прожить их следует так, чтобы не было мучительно больно… В ответ на цитату заныли, застонали раны. Сволочь паук, хуже рыси…

– Чего так морщишься? – спросил Архипов. – Не в масть?

– Нет. С пауками врукопашную схватился.

– Елки. Тебя же лечить надо. Лихорадка свалит. Дуй в больницу, пока светло.

– Проехали уже. Сразу надо было… Теперь, если яд попал – уже всосался.

– Что ж ты, тварюга, себя не бережешь? – нахмурился Архипов. – На тебе столько всего завязано…

– Напали, Петрович. Я их не искал.

– Рассказывай… В общем, учитель, иди ко мне, вот тебе ключ, Лида часов в восемь придет – тут уж ты ее одну никуда не отпускай. А сам вздремни, как удастся. Ночь будет лихая. Сколько уже не спал?

– Я помню, что ли? – Дима положил ключ в карман. – Тебя когда ждать?

– Ну, к полуночи точно буду. И захвати заодно изделие…

Изделие Архипова, обернутое тряпкой, было увесистым. Дима взвесил на руке – килограммов шесть. Сплошное железо.

– Специально утяжелил, – пояснил Архипов. – А то отдачей плечо начисто отшибало.

– Заряжен? – спросил на всякий случай Дима.

– Патронник набит, – сказал Архипов. – Так что, если что – затвор только передерни…

– Ага. А пули – серебро?

– Серебро.

– Хорошо, Петрович. Все сделаю, как ты велишь. Но постарайся не задерживаться.

– Да постараться-то я постараюсь… получится ли? Хоть эти четыре начатых закончить бы…

– Петрович, – сказал Дима. – А не ерундой мы занимаемся, а?

– Ночь покажет, – пожал плечами Архипов.

Дима заснул, вздрогнул и тут же проснулся. Это повторялось уже несколько раз – не было сил сопротивляться сну, но и уснуть – тоже не было сил. Стараясь не потревожить Татьяну, он высвободил левую руку и поднес к глазам часы. Две минуты одиннадцатого… И тут же за стеной хрипло заворчали ходики. Звук был мерзкий.

– Ты думаешь, уже пора? – не открывая глаз, спросила Татьяна.

Дима молча провел рукой по ее волосам. Пора, подумал он. Что значит – пора? По-ра. Бессмыслица… Чуть только задержаться на чем-нибудь, присмотреться – все бессмыслица. Становится бессмыслицей. Хотя только что было наполнено смыслом. И даже преисполнено. Смыслом. Смы-сло. Нет такого слова.

– Ты молчишь. А я такая счастливая…

Я тоже счастливый, молча ответил он. Такого счастья отпускается на раз пригубить, и то не каждому. Может, именно потому, что на раз и пригубить…

– Как я тебя люблю… – прошептал он.

– А как? Вот так, да? – она, изогнувшись, потерлась об него бедрами.

– Ох, как сразу сердце у тебя застучало…

– И так… и не только так… и…

– Т-сс… Иди ко мне…

– Танька…

– А потом… это все кончится, а мы вдруг останемся… рожу тебе кого-нибудь…

– Обязательно…

– Оно же кончится… но ты только держи меня покрепче… меня надо крепко держать, я же дурная…

– Ты моя…

– Твоя… чтобы ты делал со мной, что хочешь…

А потом, когда напряжение достигло высшей точки, произошло что-то такое, чего никогда еще с ним не происходило. Он исчез. Он, Дима, человек, мужчина – перестал быть здесь и сейчас, и никакими словами нельзя было назвать то место и ту сущность, в которых он оказался. У него не было тела – и был миллион тел. Все чувства разом овладели им, будто плеснули все краски, будто заиграли во всю мощь все инструменты огромного оркестра… Это был долгий миг, за который можно успеть познать весь мир, и лишь потрясение не позволяет использовать его с этой благой целью. Но, наконец, и этот миг прошел, и Дима вернулся в свое расслабленное тело, с новой остротой ощущая нежное чужое тепло…