Его разбудило прикосновение к щеке. Татьяна, уже одетая, сидела на краю раскладушки и тонкой рукой гладила его лицо. За стеной слышались голоса.

– Сколько?.. – начал Дима, но тут часы хрипло кашлянули, и он понял, что времени прошло всего ничего.

– Там этот блажной старик, – сказала Татьяна. – Кривошеин.

– Охмуряет? – усмехнулся Дима.

– Охмуряет. Послушать хочешь?

– Придется.

– Сейчас… – не вставая, Татьяна чуть приоткрыла дверь. В щель проник желтоватый свет лампы – и глубокий уверенный голос Фомы Андреевича.

– А как тайга-то горит, Леонида Яновна, по всей матушке-Сибири полыхает, и нет спасения. Второй такой год подряд идет, а будет и третий, ибо сказано: «И дам двум свидетелям Моим, и они будут пророчествовать тысячу двести шестьдесят дней. И если кто захочет их обидеть, то огонь выйдет из уст их и пожрет врагов их. И будут они иметь власть затворять небо, чтобы не шел дождь на землю во дни пророчествования их, и власть над водами – превращать их в кровь, и землю поражать всякой язвою…» Год им остался, год только, а потом выйдет Зверь из бездны и поразит их, и трупы оставит на улицах Великого города, который духовно называем Содом, дорогая моя Леонида Яновна, Содом, или Вавилон, или Египет, и голос с неба уже был Божьему народу: выйди из того города, народ Мой, дабы не запятнать себя грехами его, ибо грехи те дошли до неба и вопиют. В один день придут в Содом казни, и мор, и смерть, и плач, и глад, и пламя пожирающее, ибо силен Господь, судящий сей град. И цари земные, роскошествовавшие в нем, и купцы, обогатившиеся от него, горько восплачут, когда увидят дым и пепел на месте Великого града, ибо в один день погибнет такое богатство! И свет светильника не появится в нем, и голоса живого не услышать, ибо чародеями были вельможи его, и волхвованием их введены в заблуждение все народы. И в нем найдут кровь пророков и святых – и всех убиенных на земле…

– Неточно цитируете, Фома Андреевич, – лениво сказала Леонида. – Хотя и близко к тексту.

– Неточно цитировать неможно, – сказал Фома Андреевич. – Можно либо цитировать, либо излагать – что я, с Божьей помощью, и делаю. Так вот, предвидя ваши возражения, любезная Леонида Яновна, скажу: да, можно счесть, что и о Берлине сорок пятого речь идет – видел я его и дым его обонял. Мерзок был дым… И Рим горел, подожженный Нероном – вскоре, вскоре после того, как Иоанну откровение было. И Константинополь горел, когда базилевсы его себя ровней Богу сочли, а которые – и повыше Бога. Все грады – в едином Граде Великом заключены, и этого Града гибель Иоанн описует…

– Возможен ли конец света в одной отдельно взятой стране? – все так же лениво спросила Леонида. – Старая хохма. А у вас получается – даже не в стране, а в крошечном городке Ошерове…

– В капле запечатлен океан, любезная Леонида Яновна, и каждый человек – суть вселенная. Почему бы не быть нашему городу средоточием мира? Тем более, что подозреваю я – никакого мира там, за барьером, не существует. И, следовательно, не существовало никогда.

– Тоже не новая мысль.

– А вас интересуют только новые мысли?

– Вы правы, Фома Андреевич. Продолжайте, пожалуйста.

– Что ж продолжать? Снята давно седьмая печать, и вострубили уже пять ангелов. И отверзлись кладези бездны, и вышел дым из кладезя, как из большой печи, и помрачились солнце и воздух от того дыма…

– Так теперь очередь за саранчой?

– Именно! Но я так мню: не одной саранчи следует ожидать, а многих тварей, и иных, может быть, и в людском обличии…

Фома Андреевич замолчал, а Леонида не ответила, и повисла долгая пауза. И Дима понял, что Фома Андреевич, сам, видимо, того не желая, коснулся какой-то скользкой – в Леонидином понимании – темы. А в следующую секунду раздался тихий, но от этого не менее жуткий звук: будто по стенам дома, по потолку, по крыше провели несколько раз огромной мягкой кистью… будто дом стал пустым спичечным коробком, и кто-то тихонько, разведя краску… Потом это прошло.

Дима обнаружил, что уже стоит, одной рукой прижимая к себе Татьяну, а другой судорожно сжимая пистолетную рукоять. Шорох этот разбудил какие-то древние оборонительные инстинкты. Осторожно выдохнув и медленно, с растяжкой, вдохнув, Дима попытался расслабиться. Вряд ли получится…

– Пойдем, – шепнула Татьяна.

Он губами коснулся ее глаз и первым вышел на свет.

Леонида и Фома Андреевич все еще стояли, глядя на потолок. С абажура, как опрокинутые дымы, текли струи пыли. В руках Леониды замерла двустволка.

– Ушло… – прошептал Фома Андреевич. Леонида молча кивнула.

Дима вдруг почувствовал, как у него все болит.

– Здравствуйте, – сказал он.

Ему показалось, что Фома Андреевич вздрогнул. Леонида улыбнулась и положила двустволку поперек стола.

– Подавил подушечку? – спросила она и хитро подмигнула.

– Смени мне бинты, – попросил Дима.

Он пыхтел, пока Леонида промывала и смазывала его раны и царапины, и слышал вполуха, как Фома Андреевич охмуряет теперь уже Татьяну. Потом, когда боль приутихла, прислушался.

– Вот, кстати, тоже феномен, – говорил Фома Андреевич. – Дом опечатанный, телефон в нем снятый, люди из дома в пропавших числятся – а позвонишь, и ответят. И знают они о нас поболе, чем сами мы. Как это объяснить с точки зрения позитивной философии? Или взять, например…

– Да все равно мне, как это объяснять! – уже не в первый раз повторила Татьяна. – Потом когда-нибудь объясним. Сейчас не об этом думать надо…

– А о чем? Уж не «что делать?» ли вопрос задавать?

– А чем плохой вопрос?

– А тем, умница вы Татьяна Ивановна, что сам по себе он бессмыслен, усечен, а потому заводит в видимый простым глазом тупик. Дабы вдохнуть в него смысл, расширим и спросим: что делать, чтобы?.. – и на месте многоточия пока ничего начертать не будем, потому что оно-то, неизреченное пока, и есть самое главное. И прийти оно должно не от других людей, не от писаных истин, не от ума…

– Кажется, я понимаю, – сказала Татьяна. – Какое-то заветное желание, да?

– Близко, но не совсем… Представьте – вот вы уже умираете. Что вам позволит умереть с восторгом, умереть счастливой? Не отвечайте, не надо. Но вот в эту формулу, о которой мы говорили, обязательно следует ввести собственную смерть.