– Фома Андреевич, – Татьяна поднялась. – Вы не проводите меня до больницы? А то у меня только три патрона.

Несколько секунд Фома Андреевич молчал. Потом встал.

– Сюда возвращаться будешь? – спросил он.

Татьяна прислушалась к себе.

– Не знаю. По обстоятельствам.

– Тогда я захвачу свой мешок…

Чудный старик, подумала она. Чудный и чудной. Впрочем, как выяснилось, многие оказались не такими, как были прежде.

Взять того же Диму…

Фома Андреевич, с мешком за плечами и архиповской многозарядкой в руках, возник рядом. Но с ним, к ужасу Татьяны, возникла и Василиса – директор второй школы, а теперь комендант лагеря «Верхний»…

– Я все знаю, девочка, – сказала она неожиданно. – Пойдем, а то вас без меня пристрелят в воротах…

На улицах оказалось неожиданно светло. Почти как в нормальную лунную ночь. То, что глаза, нагруженные светом костров, керосиновых ламп и свечей, воспринимали как непроницаемую темноту, через несколько минут стало мостовой, заборами, домами, крышами, небом… Черным небо было лишь над северным горизонтом; вокруг же тусклого кольца луны расплывалось серо-сиреневое пятно, дающее довольно яркий, но бестеневой свет. Отсутствие теней, контрастов, объема делало город туманно-призрачным.

– Второе полнолуние встречаем, – тихо сказал Фома Андреевич. – С первого, по сути, началось…

– По-моему, еще весной началось, – сказала Татьяна.

– Не определить нам, когда это началось, и лишь когда кончится, будем видеть все. Восьмая часть нас сейчас осталась, а должна остаться двенадцатая…

– Фома Андреевич, – медленно начала Татьяна, – вот мы с вами много говорили обо всем таком… я до сих пор не пойму: неужели вы и вправду верите в предначертания? Ведь это же… – она поискала слово, – неинтересно.

Фома Андреевич ответил не сразу. Татьяне даже показалось, что он вообще не будет отвечать – так размеренно он шел, поворачивая голову из стороны в сторону и поводя толстым стволом своей пушки. Но шагов через сто он заговорил.

– Если предначертанное сбывается: раз, другой, третий, сотый… можно ли это отбрасывать? Или стоит поискать объяснение? Допустим, нас не устраивает простейшее из них: что все кому-то известно наперед, а, поскольку мир неизменяем, то мы волей-неволей исполняем предписанное. Согласен: обидно, сил нет. Хотя никто не доказал, что мир обидным быть не должен. Но зайдем с другого конца: предположим, предначертания исполняются потому, что люди верят в то, что они исполнятся. Чем больше людей, чем сильнее они верят – тем вернее исполнение…

Он остановился и прислушался. Тонкий вой возник вдалеке, поднялся – и оборвался. И, как бы погребая его, нарос лязг броневика.

– Что-то утюжит Архипов…

Потом раздались крики – уже человеческие. Мокрый удар – и чавканье, как от шагов по болоту. И снова – вой, визг, бульканье… Желтый огненный пузырь вздулся над крышами.

– Однако, поторопился я – про затишье, – пробормотал Фома Андреевич.

Коротко рванул автомат. Потом еще раз.

– Пойдемте, – сказала Татьяна. – Все равно мы…

Почти бегом они двинулись вниз по мощеной булыжником Социалистической улице, которую все звали по-старому: Прямым Взвозом. Она шла от самой пристани до каменных лабазов наверху; там же было пожарное депо с каланчой и вторая школа, раньше – реальное училище. Теперь все это вместе называлось «Верхним лагерем» и давало приют трем сотням людей, в основном – детям и женщинам. Верхний лагерь было легко оборонять, там были самые большие запасы продовольствия, но воду приходилось возить снизу.

Самый большой и самый важный – но и самый беспокойный и уязвимый – лагерь образовался вокруг ремзавода. В нем было человек семьсот. Третий был – больница и два десятка домов вдоль набережной. Полторы сотни людей удерживали его. И было то, что называлось постами: электростанция, пакгаузы у пристани, хлебозавод… все, хлебозавод можно вычеркнуть. С самого начала он висел на ниточке…

Улицы и дороги, соединявшие лагеря, по непонятным причинам оставались ничьей землей. Людям здесь было небезопасно появляться – но и нечисть, дневная и ночная, не занимала дома и не взрывала землю. По крайней мере, слухачи, сутками напролет обычными докторскими стетоскопами выслушивающие подземную колготню, здесь ничего не находили.

Что-то заставило Татьяну замереть; Фома Андреевич тут же остановился и повернул голову к Татьяне, но, повинуясь жесту, промолчал.

Странная возня происходила в палисаднике дома, с которым они поравнялись. Возня, возбужденный крысиный писк… и с шипением, как от влетающей ракеты, вспыхнуло белое пламя! Клочья чего-то горящего вымахнуло на высоту крыши. И тут же, рядом – вторая вспышка. Крысы завизжали. Смотри, смотри! – зашептал Фома Андреевич, но Татьяна видела и сама, хоть и сквозь лиловые пятна: из палисадника на доски тротуара выбрались какие-то гномики. Двое несли третьего. Потом появился четвертый. Заметив людей, они замерли, но тут между штакетин просунулось сразу несколько крысиных морд. Гномики перебежали тротуар и спрыгнули на мостовую. Фома Андреевич дослал патрон и дважды выпалил по крысам. Полетели щепки. Штакетник завалился и повис на кустах. Крыс, конечно, смело. Гномики встали, подняли своего пострадавшего товарища и, поглядывая на людей, пересекли мостовую. Татьяна присела, чтобы лучше их разглядеть. Они были вполне обычными – только маленькие. Ей показалось, что последней шла женщина – впрочем, одетая, как все остальные.

Значит, Мишка ничего не придумал… значит, все так и было, как он говорил…

– Эй! – позвала она. – Вернитесь! Мы вам поможем!

Но никто не вернулся и не отозвался.