— Сама понимаешь, отпустить тебя я сейчас не могу. Переночуешь в камере, а завтра поедешь с нашими на обыск. Будут знакомые тебе опера и, может быть, прокурорский следователь. Если она захочет. Жди здесь, сейчас тебя отведут, — я направился на выход, но, вспомнив о выгодном предложении, остановился, — А те двенадцать тысяч, что ты мне сулила, в детдом отнесешь! Мои ребята тебя туда проводят. Поняла?

Дождавшись покорного кивка, я развернулся и вышел из кабинета. Едва не сбив отпрянувшего от второй тамбурной двери капитана Захарченко.

С укоризненным осуждением посмотрев на него и даже покачав головой, я отдал писанину секретного агента Сульдиной не ему, а стоявшему рядом, оперу Гриненко.

— Всё слышал? — вопросительно посмотрел я на него. Опер кивнул, — Составь на нее протокол по мелкому хулиганству и в камеру определи до утра. А то не дай бог, приедет кто из проверяющих ночью, да ещё нагонит ее на волю за безосновательное содержание. И хер тогда вы что завтра у нее найдете!

Попрощавшись с коллегами, я вышел в коридор. Чувствовалась не только усталость, но и нарастающая головная боль. Хотелось одного — побыстрее добраться до дома и заглотить пару колёс танькиного элениума. И таблетку цитрамона на дессерт.

Благополучно доколесив до дома и подъехав к своему подъезду, я понял, что зря рассчитывал на фармакологический покой. У парадной, зябко кутаясь в пальтишко и с портфелькой в руке, подпрыгивая, туда-сюда вышагивала Эльвира Юрьевна. Либо она сильно подмерзла ожидаючи, либо точно так же сильно хочет писать. Н-да…

Второе предположение оказалось более верным. Как только мы вошли в квартиру, старший следователь по ОВД, скинув мне на руки свое пальто и портфель, не разуваясь, метнулась в дамскую комнату. Которая по совместительству была также и мужской. Развесив её и свою верхнюю одежду и разувшись, я помыл руки в ванной и пошел переодеваться в свою домашнюю пижаму. То есть, в спортивный костюм трёхполосного Адидаслера из вражеской ФРГ.

Из секретной комнаты Эльвира Юрьевна вышла уже более умиротворённой. Ногами не сучила, но смотрела по-прежнему с вызовом. Если она имеет ко мне претензии по корпоративной части, то ладно, уж с этим я как-нибудь, да разберусь. Но, если её будоражат мысли относительно моей якобы вопиющей полигамности, то это меня в скором времени совсем не порадует.

Что же за судьба мне такая обломилась! Девки мне достаются преимущественно хорошие, но почему-то почти все они меня переоценивают. В плане моего мифического кобелирования на сторону. Хотя, я-то всё про себя знаю гораздо лучше их. И свои греховные, но видит бог, скромные межполовые коммуникации, расцениваю, как довольно среднестатистичекие. То есть, вполне умеренные. Во всяком случае, не больше, чем это бывает у других нормальных мужиков. Более того, я с обоснованной гордостью могу вспомнить, пусть и немногие, но реальные ситуации, когда меня хотели и я хотел. Но при всём этом, я от актов вожделенного прелюбодеяния все же смог удержаться. Разве после этого я не молодец? Разве не эталон молодого строителя коммунизма?

— Ты бы разулась, любимая, у меня тут чисто и ног ты здесь не испачкаешь! — вежливо порекомендовал я энергичной мадам Клюйко.

Возразить Эльвире было нечем, поэтому она прошла к вешалке и сняла сапоги. Я тут же подсунул к её ногам недавно купленные специально для дам тапочки. Одну из разноцветных четырёх пар. Цвета я еще не распределил.

— Чай, кофе или ты на диете и тебе уместнее сейчас предложить борща? — поинтересовался я предпочтениями строгой гостьи. — Со свининой, сметаной и чесноком? Вечером это наиболее полезно для такой стройной фигуры, как у тебя, любимая.

В этом времени женщины пока еще не заморачиваются с подсчетом калорий. И к своему весу они относятся без маниакального трепета и к анорексии они тоже еще не стремятся. Однако, что-то в моей дружелюбной реплике прокурорша все-таки услышала и это "что-то" показалось ей подозрительным. Наверное, поэтому она несколько секунд недоверчиво изучала выражение моего лица. Искренняя улыбка на котором, далеко зашкаливала все допустимые стандарты.

— Борща! — так и не разглядев никакого подвоха в моих глазах, скорее потребовала, чем попросила Эльвира Юрьевна, — А кофе потом!

— Как скажешь, душа моя! — еще шире улыбнулся я и слегка склонил голову, — Неукоснительное исполнение твоих желаний, есть самое радостное для меня занятие в этой жизни! — в угоду даме немного слукавил я.

После чего быстро повернулся и стремительно удалился на кухню, чтобы лишить возможности Клюйко сказать мне в ответ какую-то гадость. Поскольку, с приторной любезностью я явно переборщил. Во всяком случае, по глазам особо важной следачки это было заметно. А о том, что Эльвира Юрьевна очень не любит, когда её выставляют глуповатой курицей, я уже хорошо знал. Слишком хорошо..

На кухню Эльвира вошла без демонстративных проявлений гнева, но по лицу её было видно, что правильнее будет прокуроршу сначала накормить. Прежде, чем начинать склонять ее к интимной близости. А то, что без этого сегодня никак не обойтись, я понимал лучше, чем кто-либо из присутствующих на этой кухне. По какой-то, пока неведомой мне причине, прокурорская мадам относилась ко мне сегодня без должной симпатии. Так-то оно и хрен бы с ним, но в конкретный промежуток времени мне это было ни к чему. Выезд Лишневских — раз! Я фигурант в резонансном уголовном деле, теперь уже союзного масштаба. А она, на минуточку, это дело расследует. Это два! Есть еще и три, и четыре. Поэтому рандеву в койке сегодня неизбежно, как крах социализма в этой стране. И пусть только какая-нибудь сволочь расценит этот акт самосохранения, как блуд!

Налив полную тарелку сваренного вчера и только что разогретого борща, я поставил ее перед суровой подругой. Потом придвинул к ней банку со сметаной и протянул ложку.

Размешав ложкой насыпанный в тарелку черный перец, Эльвира той же самой ложкой попыталась сунуться за сметаной.

— А ну стой! — прекратил я эту постыдную вакханалию, — Вот красивая ты баба, Эля! И даже юрист, вроде бы не сказать, чтоб совсем уж плохой, — при этих словах лицо Клюйко сильно перекосилось, но я сделал вид, что не заметил этого и продолжил, — Но вот почему ты такая разгильдяйка? Я ведь так и сам на тебе жениться никогда не смогу, и кому другому тебя замуж всучить не сумею! — не скрывая жгучего расстройства, откровенно выразил я свое неудовольствие.

Я достал из ящика стола чистую ложку для сметаны и протянул её искрящейся дикой яростью советнице юстиции. Не одела бы она мне на уши эту тарелку с горячим борщом! Только что мною же, кстати, и налитым.

Но обошлось. И обошлось, скорее всего, лишь только потому, что Эльвира в своей термоядерной вспышке гнева, забыла обо всем, что её окружает. Обо всём, кроме меня ненавистного. Значит, сейчас я все о себе и узнаю! Без длительных и коварных расспросов. Которые она наверняка уже структурировала и выстроила в своей голове. И которые, вдобавок, притянут к себе еще много чего нехорошего. А теперь будет сумбурно всё и, главное, сразу. Как мне оно и надо.

— Ты мерзкая скотина, Корнеев! — громогласным свистящим шепотом в очередной раз сообщила мне Эльвира Юрьевна непреложную истину, — Ты подонок и преступник!

Я с интересом слушал неприятные оценочные суждения о самом себе, отмечая, что часть из сказанного, с действительностью не расходится. А, если и расходится, то не во многом. Чтобы обличающая прокурорша не ограничилась лишь одними намёками, я ее поощрил дружелюбной улыбкой. И опять, кажется, переборщил.

— Чего ты лыбишься, подонок?! — подскочила ко мне с ложкой в руке, как с топором, Клюйко, — Думаешь, я не знаю про твоих баб? Скотина! Скотина!! Скотина!!!

Только сейчас я вспомнил, что Эльвира на сносях и понял, что драконить беременную бабу ради получения информации, это действительно скотство. Поэтому, сделав шаг навстречу, крепко обнял ее. Во-первых, чтобы попытаться успокоить, а во-вторых, чтобы пресечь её неприкрытые посягательства на моё и без того изрядно подрастраченное здоровье головы. В последний раз, московским полковником Мелентьевым подрастраченное. Ныне покойным.