– Конечно, оба борца пользовались большим авторитетом и дорожили им,– говорил Александр Григорьевич.– Это и заставило их найти выход из положения, не ущемляя своего достоинства. Ни тот, ни другой не хотели ложиться на лопатки, вот и опять ничья…

Нет, в этой игре я вел себя фальшиво. Я уже многое изменил в себе ради того, чтобы держаться в первых. И это многое – из действительно хорошего, доброго, естественного.

Да, я решал задачу "шестисот килограммов".

Да, я сводил игру к формулам-это увлекательно, это от смысла.

Но за всем этим скапливалось все больше и больше лжи. Я лгал себе. Я не жалел себя на помосте – в этом видел оправдание, свою честность. А на самом деле я все списывал этим оправданием. И то, что меня искренне раздражала слава ("в ней пустота, безмозглость"),-тоже не являлось оправданием, хотя я верил и в такое оправдание. Я не внушал себе эти оправдания, но стал замечать фальшивость себя и в себе.

А за всеми этими оправданиями – искаженность чувства, искусственность доброты, справедливости, достоинства. И сама жизнь?.. Вся для доказательств своего превосходства. Любой ценой, но быть лучше соперников!

В то же время я избегал людей, не хотел, чтобы во мне узнавали знаменитого спортсмена, не терпел разговоров о спорте; хотел, чтобы все забыли о моих рекордах и славе, не приставляли штангу и моих соперников к моей жизни. Нет, куда точнее: слава – это серый пепел. И, как пишет Иннокентий Анненский, цвет пепла – это "цвет бесполезно сожженной жизни". Я был мастер жечь дни…

Мне претили громоздкость, сверхобъемные мускулы, тяжкая налитость весом. Я вынужден был следить за весом, дабы не давать соперникам лишний шанс в игре. Эта раскормленность от силы угнетала. Разве я не отступал от своих же принципов? Разве не тянулся за победой любой ценой?..

Шоу шутил: самобичевание – лучшая форма саморекламы… Возможно, не спорю. Для меня самым важным являлось другое. Я становился неприятен себе. Я с тревогой следил за переменами в себе…

Прозреваемое завтра…

Конечно, есть своя спортивная мода, и за мои без малого теперь уже сорок лет в спорте она не раз менялась.

В 40-е годы и начале 50-х годов на тренировки ездили только с чемоданчиком, в кепке и никогда не носили спортивный костюм вне зала или спортивной базы. На крышке чемодана изнутри нередко были наклеены фотографии близких или спортивных героев.

С середины 50-х годов чемоданчики были вытеснены громоздкими портфелями. В них умещалось все: и костюм, и обувь, и книги, и еще бог знает что. На смену кепкам пришли шляпы. Но по-прежнему настоящие спортсмены не появлялись в спортивных костюмах нигде, кроме залов и стадионов. Своеобразным шиком были тренировки в ковбойках. И никогда никаких гетр, высоких носков: тело должно дышать и закаляться. И вообще, настоящие, классные ребята предпочитали костюмы попроще, повыношенней (от пота и тягот работы), на заплаты не скупились. Всякие там цветные .полосы, наклейки, названия фирм – это недостойно истинного джентльмена в спорте – мастера побед, посвященного в беспощадность труда; это для тех, кто не вытянул в настоящие, все это дешевка, нетребовательность высшей степени, мещанские потуги на причастность к большому и суровому делу.

С середины 60-х годов исчезают шляпы, появляются различного фасона сумки, а все цветное, рекламно-накле-ечное входит в моду. Спортивные костюмы становятся обычной одеждой, уже никому нет дела, что прежде это считалось профанацией спортивного звания.

Настоящий мужчина не должен светить рекламными наклейками и попугайскими красками – так считали в пору нашей спортивной молодости. Он разденется в зале или на беговой дорожке – и все сразу станет на место. Истинное не нуждается ни в рекламе, ни тем более в каких-либо демонстрациях. Это правило жестко выдерживалось. Ни один уважающий себя спортсмен не мог появиться на улице даже просто в спортивном костюме…

Еще в академии я выучился тренироваться в одиночку. Слишком часто учебные занятия и различного рода домашние задания занимали вечера, другого времени для них просто не существовало. Поэтому я начинал тренироваться поздно вечером и кончал едва ли не ночью – часы тишины остывающего зала, ласкового напора силы, вздора юношеских мечтаний, влюбленность в женщину – бред прошлых и будущих встреч,– сознание тут не скупилось на самые жгуче-чувственные картины. Словом, никто позже меня не уходил из зала. За мной уже закрывался и сам зал. Сколько раз я вынужден был обрывать тренировки: дежурный администратор отказывался ждать, с каждым из них надо было уметь ладить. До глубокого вечера меня обычно задерживали различные академические задания: лабораторные работы, курсовые, прочие дела…

Возвращался ночными улицами, Петровским парком, пустым трамваем, а чаще всего троллейбусами до "Сокола" – они в изобилии катили в депо. Дома уже все спали. Искал на кухне ужин. Мама заботливо заворачивала его в одеяло или придавливала подушками: не остынет.

Как же мама и отец любили друг друга! Как нежны и беспредельно чисты были в отношениях!..

Я тренировался совсем один. Чаще всего и мой первый тренер – Евгений Николаевич Шаповалов – уезжал: надо было спешить на вторую работу…

– Эта привычка работать в одиночку пригодилась в большом спорте. Литературные занятия не позволяли тренироваться со всеми, я и на сборы почти не выезжал, где там писать…

И теперь, в Дубне, я тренировался один под присмотром Богдасарова. Какое-то время тренировки со мной делил Курынов, но в основном я работал один.

От сборов в Запорожье я отказался. Соперничество между мной и Жаботинским превратило бы эти сборы в большую и опасную травмами дополнительную нагрузку. К тому же я не верил Воробьеву и не хотел с ним работать, а он уже прочно вошел в обязанности старшего тренера.

Мое решение вызвало раздражение Воробьева. С ним я выступал на чемпионатах мира в Варшаве, Риме, Вене. Он был беспощаден к себе и ко всем, кто стоял на его пути. А всех, кто не соглашался с ним, он относил к этому числу и старался любыми способами убрать с дороги. Он искренне убежден, что правда – одна-единственная и она неизменно у него. Отношения наши были не лучшими после Олимпийских игр в Риме. Теперь же они стали едва ли не враждебными. Воробьев утверждал, что я избалован, а поэтому и тренируюсь в отдельности.

А я уже давно избегал сборы. Я учился писать. Знал: у меня не будет времени для учения, и снес тренировки на вечер, а ночами и утрами работал. Много работал. И, конечно, вечером уже был не тот на помосте, но другого выхода не существовало.

Я сознаю, что и сам не ангел, но за мной стояла неоспоримая правда: я должен был делать дело ради общей победы и никто из тех, кто был поставлен для его обеспечения, не смел мешать. Это святое право тех, кто не соразмеряет свои дни с выгодой существования…

А Воробьев не верил, твердил, будто я пренебрегаю коллективом, старался в этом убедить и команду. А ее в то время пополнили новички: Голованов, Куренцов, Вахонин. Каплунов. Я чувствовал себя одиноко. Однако понимал: это последние дни, еще шаг-и прощай спорт! И я набирал нагрузки, пробовал силу и, как водится, жадничал на силу, все старался побольше вбить в себя.

Ждал и верил в справедливость силы и людского суда…

Впрочем, со всеми ребятами, кроме двоих, я сошелся быстро, оно и понятно – дело общее, в полном раскрое чувств и силы. Доброе это чувство – идти вместе.