Финляндия.

Не то мы догнали непогоду, не то она нас. Дожди и ветры трепали еще голые деревья и кусты, обметанные полураскрытыми почками. Юная трава только-только скрепила послеснеговую жидель. Эта трава топорщилась в выщербинах и расколах серых скал, вдруг выпирающих из-за деревьев или домов…

Рекорд мира в толчке был установлен мной на чемпионате СССР в Днепропетровске и весил 210,5 кг. В Париже я захватил на грудь 212,5 кг. Посыл с груди сорвался.

Из Хельсинки мы вылетели без отдыха в Оулу. Там на разминке перед выходом на сцену я проявил полную неспособность к предельным усилиям, необходимым для установления рекорда. А публика ждала, требовала – ни одного свободного места.

Тренер запретил пробовать рекордный вес. И все же толчок мы выполнили по полной программе, нельзя было обойти зрителей: с одной стороны, забыть их, не принимать во внимание, с другой – просто пренебречь. Люди азартно ждали – и я не мог пройти безразлично мимо.

Эта бездна любопытства, страстей и доброжелательства!

Но ведь можно и рухнуть в эту самую бездну – и уже никогда не подняться. Пол мне казался раскаленным, зыбким. Я был в полубреду.

Болезнь воли подтачивала силы к сопротивлению, все размывая и размывая желание жить. Казалось, кто-то огромный дул и дул на огонь моей жизни… и вот-вот задует. Я был еще глуп по-детски и очень боялся смерти.

Конечно, не только глуп и не столько глуп: страх смерти – это еще и чрезмерная любовь к себе. Теперь подобное состояние во мне или в других вызывает отвращение. Оно недостойно человека…

А тогда физическая вымотанность, сон по три-четыре часа, усталость от постоянных переездов, предельные нервные напряжения на помостах, а ночью – с самим собой, постоянный, неослабный интерес публики и прессы, мучительные, бесконечные интервью, отсутствие покоя и необходимость полного внешнего владения собой – болезнь стремительно раскачивала меня…

Мне еще предстояло перешагнуть через себя…

Перешагнешь через себя, через любовь к себе – и обретешь свободу.

Меня высветили лучи прозрения, когда уже стал седеть, через длинные-длинные годы…

А тогда, в той болезни, я впервые менял кожу, а с нею и всего себя, весь строй чувств и мыслей.

В жизни я пережил несколько подобных перемен – и всякий раз нарождался на свет новым, оставляя себя прежнего чужим, ненужным для себя…

Ближе к полуночи закончилось выступление в Оулу, а на рассвете (собственно, рассвета не было – стояли, кольцо за кольцом, белые ночи, дымка этих ночей) мы вылетели в Хельсинки. Из Хельсинки в тот же день автомобилем устремились на новое испытание, в этот раз – в Пори. Дорога на долгие часы…

В Пори я попробовал жим. После веса 160 кг отказался – боль предупреждала об опасности игры. Остановиться на 160 кг, имея рекорд 188,5 кг, взятых какие-то три недели назад в Тбилиси,– скверно! Начал было рывок – и осекся. В рывке движения размашистые – не удержишь в заданном режиме, не получится куце. Сейчас нужно именно куце, чтобы не разбередить травму. Опять запрет. Сунулся пройти по всем попыткам в толчке. На околорекордном – срыв. Не держу над головой: жидкий, задыхаюсь, в душе– отчаяние… Казалось, вот-вот стены сомкнутся и раздавят меня. И я – жалкий, потерянный…

Ночью из Пори опять автомобилем в Хельсинки. Вяло воспринимаю дорогу, слова. Бессонница сократила отдых до каких-то нескольких часов. При таком режиме наладить сон невозможно. А отчаяние не оставляет ни на мгновение.

В Хювинкя прихватываю 211 кг, выталкиваю. Руки держат штангу над головой, но последнее усилие – вхождение под тяжесть – не дается: упрямлюсь, боюсь… и опять этот ужас в груди!

Стремлюсь овладеть мускульным взрывом. Вправить его в схему усталости, не уступать растерянности. А завязанность мышц, увеличение веса штанги из-за усталости ошеломительны. И еще этот подлый страх безволия;

ночи, полные беспокойства, тоски… уйти, сбежать от людей…

Мне представлялось, я пожираю раскаленные угли…

Но главное – выстоять и не подать виду. Во веки веков у людей любые нервные неполадки – это как позорное заболевание, вроде клейма неполноценности. Кто станет разбираться, отчего это?..

Но и без того я должен молчать и быть неизменным – исходить силой и уверенностью. Что бы ни происходило со мной, я должен быть для всего мира неизменным. Все переварить, сжечь в себе, ничем де выказать слабость. Держаться! Я сам звал эту жизнь и основательно ею обожрался. Она оказалась жестче, беспощадней, чем мне это виделось даже в самых мрачных представлениях. Теперь лишь держаться.

Учиться терпеть. Жить – это значит терпеть, пережигать одну породу в другую. …И много, обостренно размышлял о насилии. Сила способна сокрушить человека – и только. Никакой другой власти над ним она не получит. Вообще применение силы никогда не исправляет политической обстановки, тем более на длительном историческом отрезке времени. Насилие в таком случае плодит рабов или затаившихся врагов…

Ночью возвращаемся в Хельсинки. Лежу в белом покое северной ночи. Ни малейшего желания спать. Одна громадная усталость… и отчаяние.

Я брал рекордный вес или околорекордный через день. И не один раз, а в многие попытки. Все туже и туже скатывались в узлы мышцы. Боль переутомления сопровождала даже не упражнения со штангой, а обычный шаг. Завязан мышцами, связками. Истощен усталостью и бешенством вышедших из-под контроля нервов.

Тренер пытался облегчить питание мышц массажем, но раствори-ка эти узлы, если через день затягиваю по-новому. Да, жить – это значит терпеть.

Однако я преодолел бы усталость – движение искажала самостраховка из-за травмы. Я исправно выполнял самую трудную часть работы – захватывал рекордный вес на грудь и распрямлялся из "низкого седа". Но поспеть отправить его вглухую, на фиксацию, отказывался. Боль и инстинкт самосохранения, помноженный на боль, искажали движение. От выступления к выступлению я подавлял страх. Ближе и ближе притирался к правде упражнения.

Только бы обогнать изнурение! Ведь усталость накапливалась. И должен наступить день, когда мышцы не подчинятся.

Азартная гонка! Кто возьмет свое раньше – усталость или я, затравив страх за себя и боль?

В Хельсинки я рассчитывал на сутки отдыха. Но в программе турне оказалась совместная тренировка с финскими атлетами. Вместо отдыха показываю разминку, жим, рывок и опять толчок. Работа часа на два и еще слова, слова…

В каждом городе пресс-конференция и официальный прием, а я нуждаюсь в одном – отдыхе. Да, еще последнее выступление – в Хяменлинне. Для меня это последняя проба: она даст ответ, кто я.

Даже если бы я все время был один, мне нет покоя. Воспаленное сознание травит горячкой возбуждения и бессонницами. Взять бы и расшибить голову – и тогда покой, тогда нет памяти, а стало быть, и боли; растворится, исчезнет все, что травит меня.

Я оглядываюсь на этот мир, господи, этот мир здоровых, сытых и самодовольных людей…

И опять переключаюсь на будущее усилие. Нужно собраться, нужно контролировать каждое движение, нужно взвести силу на весь предел, раскалить волю, взвести себя, а уже все слова жалости потом…

Взвести себя… Еще взводить… Я и без того пожираю не воздух, а раскаленные угли…

И снова переезд на машине, снова разминочный зал, теперь только в Хяменлинне.

На штанге-211,5 кг. Это не рекорд мира, это моя жизнь поставлена на кон.

Три зачетные попытки – вес не идет даже на грудь! До сих пор всегда захватывал любой вес,– не знал срывов: ноги и тяга никогда не подводили. Неужели усталость выиграла гонку? Ведь последнее выступление, последнее… И потом, в победе уже другой смысл, ничего от самолюбия и тщеславия. Сейчас победа означала бы, что я сильнее страхов и любой нервной болтанки. Тогда у меня будут доказательства, что я управляю собой, я не разваливаюсь, не погружаюсь в безмолвие, а управляю собой. Да, да, я не болен. Это доказательство рекордом имеет смысл жизни. Вся жизнь теперь в этом доказательстве. Сейчас станет все ясно…