Проблема сохранения национальной культуры совпадает с гораздо более важной — единственной важной — спасения культуры вообще. Стало ясно, как день, что на обездушенном, техническом разуме-рассудке она существовать не может. Человек, утративший связь с миром духовным и с миром  органическим, делается жертвой своей собственной техники. Машина и оружие истребляют своих создателей. Все наши планы, мечты и молитвы о спасении покоятся на одной предпосылке: на великой духовной революции, способной возродить и переродить человечество, дав ему новые силы для жизни и творчества. Чтобы жить, человек должен найти утраченные связи с Богом, с душевным ми-

                                                     НОВОЕ ОТЕЧЕСТВО                                      

==251

ром других людей и с землей. Это значит в то же время,  что он должен найти себя самого, свою глубину и свою  укорененность в обоих мирах: верхнем и нижнем. Оба эти  мира говорят с ним на языке иррациональных символов.  Общение  с ними способно возродить, в новом смысле, и  национальную  культуру, освобожденную от своих рациональных элементов.

                Есть одно чрезвычайно привлекательное, хотя и ограниченное явление в культуре нашей эпохи, которое дает ключ к  возрождению  творческого национализма. Это областническая, или так называемая региональная, литература. Среди  зрелища демонических кошмаров, которое являет большое  искусство наших дней, областничество остается базисом, где  течет, хотя бы и скудный, источник живой воды.

                Жионо  и Рамюз, может, быть, самые значительные писатели Франции, — во всяком случае, самые глубокие и чистые. Чем отличается областническая литература от национального эпоса, о котором мечтали романтики? Главным  образом отсутствием государства. Здесь человек-крестьянин живет лицом к лицу с Богом и землей. Власть как будто ушла, оставив один вечный символ жандарма, который  «не без ума носит меч». Государству-жандарму платят  деньгами и кровью, но уже не несут ему своей любви. Нация перестала питать духовно. Франция, Германия, Россия  превращаются в идолы прошлого, условная краса которых  способна соблазнять риторов, не поэтов. Но Жионо, Рамюз  и Пришвин  спасают бесценное и вечное, что еще живет во  Франции и в России.

                Но государство ведь тоже не целиком от дьявола. Оно  имеет свое призвание. Его идеальное имя — справедливость. Его закон есть несовершенное выражение нравственного императива. Разум человека и творимая им социальная культура имеют тоже свои права. Восстание против  разума — иррационализм современного искусства и политики — есть безумие и грех. Не к уничтожению рационального мы призываем, а к известному размежеванию сфер. Рациональное перерастает нацию. Иррациональное остается уделом нации  и ее органических подразделений: племенной, областной, родовой жизни.    Есть символ, который мог бы уяснить и закрепить нашу мысль. В былое время, еще совсем недавно, отец и мать.

==252                                               Г. П.

 вводили ребенка и юношу в сферу национальной культуры.  Их роль в этом посвящении была не одинакова. От матери  ребенок слышал первые слова на родном «материнском»  языке, народные песни и сказки, первые уроки религии и  жизненного поведения. Отец вводил отрока в хозяйственный и политический мир: делал его работником, гражданином и воином. Разделение между рациональным и иррациональным  содержанием культуры до известной степени  совпадает с различием материнского и отцовского в родовой и национальной жизни. Этому различию соответствует, или должно соответствовать, двойное именование того  национального целого, в которое посвящается ребенок- юноша. На английском языке оно звучало бы как fatherland  и motherland. Наш язык знает не совпадающие по значению, но всегда волнующие слова: отечество и родина. Не  совершая насилия над русским языком, легко убедиться,  что отечество (страна отцов) связывает нас с миром политическим, а родина-мать с матерью-землей.

                То, что совершается в нашу эпоху, не есть разрушение  отечества или родины. Но это их необходимое и, конечно,  болезненное разобщение. Древний галл не потерял отечества, став гражданином Римской Империи. Если же он потерял родину, которую обрел вновь в глубине средневековья,  то это было следствием рационализма  греко-римской  культуры. Наше отечество не гибнет, но расширяется до  океанских масштабов. Моя родина остается конкретной и  многоликой: Россия, Великороссия, Поволжье, Саратовский край. Родине своей я отдаю полноту эмоциональной  любви, освобожденной от политических страстей (злой  эротики). Отечеству отдаю свой разум и волю, направленную на постоянную реализацию справедливости в несовершенных исторических ее проекциях.

                Нужно  только помнить, что ни отцовское, ни материнское не исчерпывают мир личности. Последнее оправдание личной жизни —  в духе, а дух по ту сторону (выше) рационального и иррационального. И материнская, и отцовская культура могут питаться, «одухотворяться» им и в этой мере выражать движение человечества к его высокой цели. Но никогда им не вместить полноты духа, не заменить личной, сверхорганической и сверхрациональной жизни и ее условия — свободы.

==253

Полнеба охватила тень.

                Лишь  там, на западе, брезжит сияние...

                «Человек рождается свободным, а умирает в оковах». Нет  ничего более ложного, чем это знаменитое утверждение.

                Руссо хотел сказать, что свобода есть природное, естественное состоящие человека, которое он теряет с цивилизацией. В действительности, условия природной, органической жизни вовсе не дают оснований для свободы.

                В биологическом мире господствуют железные законы:  инстинктов, борьбы видов и рас, круговой повторяемости  жизненных  процессов. Там, где все до конца обусловлено  необходимостью, нельзя найти ни бреши, ни щели, в которую могла бы прорваться свобода. Где органическая жизнь  приобретает социальный характер, она насквозь тоталитарна. У пчел есть коммунизм, у муравьев есть рабство, в звериной стае — абсолютная власть вожака («вождя»).

                В XVIII веке на природу смотрели романтически — или,  вернее, теологически. На нее переносили учение Церкви о  первозданной природе человека и помещали библейский  потерянный рай в Полинезии. Но в наше время биология  недаром ложится в основу всех новейших идеологий рабства. Расизм корнями своими уходит в биологический мир  и, будучи никуда не годной философией культуры, ближе к  природной или животной действительности, чем Руссо.

                Руссо, в сущности, хотел сказать: человек должен быть  свободным, или: человек создан, чтобы быть свободным, —  и в этом вечная правда Руссо. Но это совсем не то, что сказать: человек рождается свободным.

                Свобода есть поздний и тонкий цветок культуры. Это  нисколько не уменьшает ее ценности. Не только потому, что самое драгоценное — редко и хрупко. Человек становится вполне человеком только в процессе культуры, и лишь  в ней, на ее вершинах, находят свое выражение его самые высокие   стремления и возможности. Только  по

==254                                                      Г. П.

этим достижениям  можно судить о природе или назначении человека.

                Впрочем, даже в мире культуры свобода является редким и поздним гостем. Обозревая тог десяток или дюжину высших цивилизаций, нам известных, из которых слагается для современного историка (Тойнби) некогда казавшийся единым  исторический процесс, мы лишь в одной из них находим  свободу, в нашем  смысле  слова, — и то лишь  в последнем  фазисе ее существования. Я, конечно, имею в виду  нашу    цивилизацию  и наше     время, оставляя пока неопределенными границы  нашего      в пространстве и времени.