Впрочем, отношения  Пушкина  к Николаю  1 слишком  сложны, чтобы их исчерпать в нескольких строках. Столь  же сложен, стал образ свободы у Пушкина в последнее десятилетие его жизни. С уверенностью можно сказать, что  поэт никогда не изменил ей. Со всей силой он утверждает  ее для своего творчества. Тема свободы поэта от «черни»,  общественного  мнения, от властей и народа становится  преобладающей  в его общественной лирике. Иной раз она  звучит лично, эгоистически: «себе лишь одному служить и  угождать», иной раз пророчески-самоотверженно. Но рядом  с этой личной свободой поэта не умирает, хотя и приглушается, другая, политическая тема. Все чаще она, ни  когда не имевшая  демократического характера, получает  аристократическое обличие. Впрочем, этот аристократический либерализм  Пушкина оставил больше следа в его заметках  и письмах (рассуждения о дворянстве, замечания  вел. кн. Михаилу Николаевичу о Романовых-niveleurs), чем  в поэзии. Нельзя, впрочем, не найти в «Борисе Годунове»

                                          ПЕВЕЦ ИМПЕРИИ И СВОБОДЫ                          

==161

отражения собственных политических идей поэта хотя бы в словах фрондирующего Пушкина, его предка, или в по хвалах кн. Курбскому.

                Наконец, нельзя не видеть сжатого под очень высоким «имперским»  давлением пафоса свободы в пушкинском «Пугачеве». Неслучайно, конечно, Стенька Разин и Пугачев, наряду с Петром Великим, более всего влекли к себе историческую лиру Пушкина. В зрелые годы он никогда не стал бы певцом русского бунта, «бессмысленного и беспощадного». Но он и не пожелал бросить Пугачева под ноги Михельсону и даже Суворову. В «Капитанской дочке» два политических центра: Пугачев и Екатерина, и оба они нарисованы с явным сочувствием. Пушкин, бесспорно, любил Пугачева за то же, за что он любил Байрона и Наполеона: за смелость, за силу, за проблески великодушия. Пугачев, рассказывающий   с «диким вдохновением» калмыцкую сказку об орле и вороне: «чем триста лет питаться падалью, лучше один раз напиться живой крови», — это клич к пушкинскому  увлечению. Оно порукой за то, что Пушкин, строитель русской Империи, никогда не мог бы сбросить со счетов русской, хотя бы и дикой, воли. Русская воля и западное просвещение проводят грань между пушкинским консерватизмом, его Империей и николаевским или погодинским  государством Российским.

                Конечно, Пушкин не политик и не всегда сводит концы с концами. Есть у него грехи и прегрешения против свободы —  и даже довольно тяжкие. Таково его удовлетворение по поводу закрытия журнала Полевого или защита цензуры в антирадищевских  «Мыслях  по дороге». Но все эти промахи  и обмолвки исчезают перед его основной лояльностью. Никогда, ни единым словом он не предал и не отрекся от друзей своей юности — декабристов, как не отрекся от А. Шенье и от Байрона. Никогда сознательно Пушкин не переходил в стан врагов свободы и не становился певцом реакции. В конце концов кн. Вяземский был совершенно  прав, назвав политическое направление зрелого Пушкина  «свободным  консерватизмом». С именем свободы на устах Пушкин  и умер: политической свободы — в своем «Памятнике», духовной — в стихах к жене о «покое и воле». Пусть чаемый им синтез Империи  и свободы не осуществился — даже в его творчестве, еще менее — в рус-

==162                                                     Г. П. Федотов

ской жизни; пусть Российская Империя погибла, не решив этой пушкинской задачи. Она стоит и перед нами, как перед всеми будущими поколениями, теперь еще более трудная, чем когда-либо, но непреложная, неотвратимая. Россия не будет жить, если не исполнит завещания своего поэта, если не одухотворит тяжесть своей вновь воздвигаемой Империи  крылатой свободой.

==163

                1

Русский человек

Начиная свои беседы с читателем о русской культуре, надо условиться, о чем будет речь, чтобы в дебрях частностей не исчезла главная тема. Русская культура, о которой мы  будем говорить на этих страницах, это не великое ее прошлое, уже отошедшее  в историю. Революция провела между этим прошлым  и будущим  резкую грань. В сущности, в осмыслении этой грани и состоит наша задача. Будущее скрыто от нас, но именно к нему устремлены наши взоры. Невозможность предсказаний особенно ясна на явлениях духовной культуры. Если это культура, заслуживающая  этого имени, то творчество — нового — составляет самое определение ее. Но творчество свободно, не предопределено и, следовательно, непредвидимо. Попробуйте предсказать заранее научное открытие, не говоря уже о художественном произведении. Чем выше оно, тем неожиданнее, удивительнее, чудеснее. Задним числом пытаются «объяснить» его. Но, в сущности, не идут дальше общего его фона, обстановки, в которой оно увидело свет. Его рождение — богочеловеческая тайна.

                Но всякое создание культуры имеет этот общий фон, который состоит из традиций, из соединенных усилий на рода, из «общего дела». Взятая из большой дали, культура обнаруживает единство — по крайней мере единство направленности. Так мы можем сказать, даже читая в пере водах: это русский автор, это французский. Лишь об этих общих чертах, общих предпосылках национального стиля и может говорить историк. Лишь в этом общем завтрашний день продолжает вчерашний; здесь возможно если не предвидение, то ожидание.

                Русская литература — и русская культура в целом — до

==164                                                     Г. П. Федотов

  революции  имела свою  направленность. Она обращала к   будущему свои определенные вопросы. Но эта нить резко   оборвана. Возможно   ли связать ее узлом в той точке   (1917 г.), где она оборвалась? Я этого не думаю. Признаюсь в своей слабости. Будучи решительным противником   политической реставрации, я ничего не имел бы против реставрации культурной. Со всеми своими недостатками, даже   пороками, культура старой России мила мне, как и всем людям моего поколения. Нам, привыкшим  к ее приволью и   благородству, трудно дышать в другом воздухе. Но надо   смотреть правде в глаза: мертвого не воскресить. Не переставая помнить о нем всегда с грустью и нежностью, мы должны жить для живого, для тех детей и внуков, которые, может   быть, мало радуют нас, но в которых живет наш род, живет   Россия. Будущее России сейчас уже связано не с тем поколением, которое было застигнуто войной 1914 года, а с тем, которое воспитано Октябрьской революцией. О, конечно, и ему   предстоит пережить много кризисов, много духовных пере ломов. Но едва ли оно будет выкорчевано с корнем, как наше.  Во всяком случае, совершенно не видно, что могло бы сменить его. Ибо это поколение — вся Россия.

                Но, разумеется, историк знает, что, как ни резки бывают  исторические разрывы революционных эпох, они не в силах  уничтожить непрерывности. Сперва подпочвенная, болезненно  сжатая, но древняя традиция выходит наружу, сказываясь не  столько в реставрациях, сколько в самом модернистском стиле  воздвигаемого здания. Однако старина эта бывает не похожа  на недавнее, только что убитое прошлое. Из катастрофы встают ожившими  гораздо более древние пласты. Можно сказать,  пожалуй, что в человеческой истории, как в истории земли,  чем древнее, тем тверже: гранит и порфир не легко рассыпаются. Вот почему, не мечтая о воскрешении начал XIX века,  мы можем ожидать — и эти ожидания отчасти уже оправдываются — воскрешения старых и даже древних пластов русской  культуры. Октябрьское поколение не помнящих родства было  бы бессильно что-либо создать, если бы в нем — и в нем также! —  не жил гений народа. Вот почему необходимо иметь всегда перед глазами этот фон тысячелетней истории, на котором выделяются взбунтовавшиеся против него, но уже усмиряемые им «октябристы». Эти соображения определяют направление наших  поисков. Мы ищем предпосылок будущей культуры Рос-