Но это ограждение достоинства культуры не исчерпывается долгом политической независимости. Еще большее  значение, пожалуй, имеет восстановление должных иерархических отношений  между учителем, или мастером, и  учеником. Эта давно уже разрушенная в России иерархия  требует того, чтобы ученик относился с уважением к учителю, который посвящает его в тайны своего искусства или  науки. Учитель не софист, торгующий мудростью, а служитель мудрости. Признание высшей  ценности требует  уважения к тем, кто стоит на высшей ступени посвящения  или искусства. Не уважая себя, заискивая перед народом,  интеллигенция в прошлом приучила  народ относиться к  ней без всякого уважения. Революция породила целые поколения самоуверенных полузнаек, которые снисходят до  спецов, но мстят им презрением за прошлое неравенство. А между тем без искреннего сознания неравенства нельзя  и представить себе культурного восхождения. Всякий работник культуры, занимающийся не только личным творчеством, но и учительством, должен начинать с того, чтобы

СОЗДАНИЕ  ЭЛИТЫ                                 

==225                                                                                                

вызвать в ученике, безотносительно к его уровню, сознание своего невежества. Ученичество начинается со смирения. За смирением  — трудовая аскеза. Кто не хочет идти методом  Сократа — и сказать от всего сердца: «Я ничего не знаю», не может быть допущен в строящийся храм. Здесь не должно быть никакой  преступной снисходительности. Никто  не должен читать перед аудиторией глумящейся или даже скучающей. Никто не должен учить тех, в ком не встречает достаточного уважения. Культура не должна быть недоступной, но не должна быть и общедоступной. Она окружена кольцом  если не огня, то трудового искуса, и путь к ней, особенно к ее вершинам, должен рисоваться по образу искания Грааля.

                Конечно, прежде чем заставить народ так относиться к своему служению, интеллигенция должна сама поверить в него. Для этого нужен глубокий переворот в самой культу ре и ее понимании. Культура должна быть понята религиозно, или она будет растоптана тяжелым сапогом демагога. На уважение не может претендовать ни легко продающаяся, скептическая буржуазная интеллигенция, ни раболепствующая  интеллигенция тоталитарных народов. И здесь и там культурная элита находится в процессе своего разложения. Воскрешение ее требует, прежде всего, воссоздания духовной иерархии ценностей и  потом уже социального воспитания и организации, ей соответствующих. «Ищите, прежде всего, Царствия Божия...»

5

                Остается последнее большое сомнение. Отрекаясь от традиции народничества и призывая русскую интеллигенцию  на новый, культурно-аристократический путь, не совершаем ли мы  духовной измены? Измены не только нашим  отцам — тем, что сами так легко отрекались, — но и чему-то высшему. За культурно-политическим кенозисом русской интеллигенции, не скрывается ли более глубокий кенозис — религиозный? Да, так оно и есть, конечно. В отрицании  государственно-культурного идеала ренессанса (Петра) русское народничество бессознательно выражало отношение к нему русской религиозной души. Кенотично

Г. П. Федотов. Том 2

==226                                                       Г. П.

 было русское христианство с младенческих своих лет. Первым русским народником можно  признать преп. Феодосия  Печерского. Народ, возлюбивший во Христе превыше всего образ убого смирения, народ, хранивший до наших дней —  единственный во всем христианском мире — культ юродивых, имеет, несомненно, свое особое религиозное призвание. Посягать на него не значит ли совершать отступничество от того, что является самым заветным в душе народа?

                Борьба с народничеством очень распространена в наше  время. Но часто она ведется с таким пафосом, на таком  языке, что христианин не может не почувствовать себя  уязвленным. В борьбе против народничества, как в борьбе  против Толстого (или в современной борьбе против иудаизма) сплошь и рядом, сознательно или бессознательно,  происходит восстанание против Христа.

                Кенозис есть одна из существеннейших идей, или, точнее,  один из основных фактов христианства. Может быть, главный, — но не единственный. На нем нельзя строить ни политики, ни культуры — в этом убедил нас и горький опыт истории. Но на нем можно  строить духовную жизнь, и это  обязывает нас в отношении к нему к крайней осторожности.

                Культура, как и политика, не принадлежит к самому  глубокому и высшему плану бытия. Но бытие многопланно, и христианство сложно. Его истина, объемлющая все  истины, есть совпадение противоположностей, coincidentia  oppositorum; то, что отрицается в одном из низших планов,  утверждается в высшем. В вере, в личной религиозной  жизни для тех, кто воспитан в русской православной традиции, нет ничего выше кенотического опустошения. Но  даже и здесь, в отрыве от других данных христианского  опыта, кенозис может быть соблазном.

                Христианская любовь двухстороння: она нам открылась  одновременно и как Эрос, любовь восходящая, творческая,  радостная, и как Агапе — нисходящая, сострадательная,  жертвенная любовь. Сейчас много спорят о том, какая любовь является по преимуществу христианской. Бесполезный спор: они не могут существовать одна без другой. Чистый Эрос приводит к язычеству, чистая, кенотическая Агапе — к моральному  атеизму. Конечно, культура вырастает из Эроса — из творческой радости об истине, о красоте. Но в этической сфере Эрос изменяет нам и нуждается

СОЗДАНИЕ  ЭЛИТЫ                                 

==227                                                                                                 

в кенотическом  восполнении. Впрочем, может быть, не только в восполнении. Эрос, сам себя опустошающий  в жертвенном  снисхождении —  к миру и человеку, — есть все же высший образ любви. По крайней мере, таков завет русского христианства.

                Вот почему, восстанавливая иерархический стройкультуры, не будем думать, что этот строй есть уже строй Царствия Божия. Последнее слово мудрости — о собственном невежестве. Последнее слово земной красоты — в обезображенном  крестной мукой Лице.

                Было бы глубоко печально, — хотя исторически и диалектически естественно, — если бы будущая русская интеллигенция замкнулась в гордом самодовлении. Ее борьба за достоинство своего служения не должна закрывать от нее последней правды о своей человеческой нищете. Отстаивая себя перед господствующим уже народом и его вождями, она должна по-прежнему склоняться перед нищим и страдальцем. Нищета и страдание — метасоциальны. Это духовные категории падшего мира. Склоняясь перед ними, мы склоняемся перед  Тем, Кто один может искупить все страдания мира и превратить в чудесные сокровища его нищету.

==228

                Должна ли и может ли предполагаемая федерация народов включить Россию?

                Самый вопрос этот получает разный смысл, смотря по  тому, ставится ли он с точки зрения Запада или России.  Для западноевропейца он означает колебание осторожности, старую привычку к постепенности, к умеренным решениям:  сначала попробуем объединить Запад, народы  своей культуры, прежде чем будем раздвигать границы  объединения на Восток. Всемирная федерация — это в плане утопии, европейская — в плане реальности. А Россия —  в Европе ли?

                С точки зрения русского, этот вопрос означает послед  нее убежище русского национализма. Объединяйтесь сами,  если хотите. Может быть, Европа, в самом деле, переросла  век национальных  государств — особенна малых государств. Но Россия сама по себе целый союз народов, по  территории — одна шестая света, не Европа, не Азия, а  особый, себе довлеющий мир. Недавняя историософия евразийства приходит на помощь этому националистическому рефлексу, чтобы доказать, что Россия ни хозяйственно,  ни культурно в Европе не нуждается.