Быть светлым меня научи!

     Но он забывает ее лицо, он сомневается в ее природе. Он пишет  ее с маленькой буквы. Кто она, небожительница или смертная?    Заключительная пьеса не разрешает противоречия; она отодвигает его решение в будущее. Сдержанное спокойствие почти классических ямбов лишь приглушило остроту напряженности. Мы возвращаемся к исходному положению:

Опять над полем Куликовым

Взошла и расточилась мгла...

Доспех тяжел, как перед боем,

Теперь твой час настал. Молись!

   Молись  о том, чтобы быть верным, быть «светлым навсегда», чтобы сделать последний выбор. И, однако, после пережитого  опыта, мы менее всего уверены в том, каков этот выбор. Не в смирении, не в жертвенной готовности встречает поэт «начало высоких и мятежных дней». Мятежных? Разве смерть за святое знамя — дело мятежа, хотя бы и высокого? Упоение битвы манит. «Не может сердце жить покоем». Но мы  уже знаем это: «Покой нам только снится... Покоя нет». Это воет степная тоска, страстный ветер над ковылевым простором. Дух беспокойства и мятежа поэт уже прочно связал с татарской стихией. Это против него бросает он свое последнее заклятие: «Молись!» Но до конца остается темным: когда настанет час последней битвы, которая для Блока была не поэтической фикцией, а реальным  ожиданием всей жизни, в чьем он будет стане, в русском или татарском?

2

   Ставя так вопрос, мы, может быть, ставим его неправильно. Мы уже видели, что для Блока «путь татарской воли» есть путь Руси. Измена Руси была бы невозможна без

==106

изменчивости ее собственного образа. Самый мотив измены нами  не вымышлен, не вложен насильственно в лирический цикл Куликова поля («темные мысли», «дикие страсти»). Но все же мы провели глубокий разрез там, где у поэта едва намеченные рубцы. Он пожелал скрыть свою измену  в игре меняющегося лица Руси. Но не пожелал скрыть до конца. Сама тема Куликова поля требует беспощадного  разделения двух стихий («биться с татарвою»). Блок сознавал и эту неизбежность, и личную для себя невозможность бесповоротного выбора. Отсюда неразрешенность конфликта. Для нас же встает задача: выяснить, как возникло и какой смысл имеет в поэзии Блока раздвоение лица России.

    Тема России у Блока начинает звучать с особой силой в последний период его творчества. Но уже третья пьеса Куликовского цикла прямо говорит нам — предполагая, что мы  этого не знаем, — что Россия-родина для Блока есть одно из воплощений  Той, о которой он пел сначала под псевдонимом  Прекрасной Дамы. Это заставляет неизбежно связывать тему России с основною — в сущности, единственной  —темой   Блока. Но, говоря об общеизвестном, можно  быть кратким.

    Поэзия Блока растет и крепнет в разложении единого образа, озарившего его юность. Он идет путями творческих падений, обогащающей  нищеты. Его талант вскормлен и  вспоен кровью погибающей  личности. МноголикостьПрекрасной Дамы не просто ряд икон, воплощений, но ряд измен. В дни безбурных восторгов его гложет предчувствие, и с поразительной четкостью он предрекает собственную судьбу:

Весь горизонт в огне, и близко появленье,

Но страшно мне: изменишь облик Ты,

И дерзкое возбудишь подозренье,

Сменив в конце привычные черты.

О, как паду — и горестно, и низко,

Не одолев смертельные мечты!(1)

    Уже здесь его грядущая измена оправдывается многоликостью Ее, как бы Ее обманом.

    В роковой год (1902) «Свершений» (Ст. о Пр. Д. IV), когда демонические соблазны начинают искушать поэта, он высказывает вслух свое подозрение:

В тебе таятся в ожиданьи

Великий свет и злая тьма...—

________________________

1 Датировано 1 июня 1901 г., с. Шахматове.

==107

и готов уже видеть во лжи и обмане природу вечной женственности:

Я люблю  эту ложь, этот блеск,

Твой манящий  девичий наряд...

Как ты лжива и как ты бела!

Мне же по сердцу белая ложь...

   Белая — запомним эпитет — это все та же, о которой он только что пел:

Белая Ты, в глубинах несмутима...

   Всегда в часы холодных раздумий, в часы «возмездий» поэт определяет свой жизненный путь как путь измен:

Ты пред вечностью полон измен, —

 и видит свой жребий отмеченным в круге безысходных повторений: «любить Ее на небе и изменить ей на земле».

     Конечно, эта онтологическая измена определяет и указанный выше  закон его поэзии: постепенные сдвиги образов, меняющих свой смысл.

     Мы, разумеется, не будем следить за всеми масками,  в каких является Прекрасная Дама. Нас интересует лишь  образ России. Его значение, поистине особое, не сравнимое с другими. Слово «маска» всего менее к нему приложимо.Средневековая дама, Снежная дева, Коломбина, Незнакомка  —  все они носят  печать  призрачности,  воздушной грезы. Поэт сознательно отдается их обману,  лишь проводя в их чертах неизменный лик. Потому руки  его неизбежно обнимают пустоту, а душа опалена «языками преисподнего огня». К России, родине он возвращается, ища спасения от обманов, как в подлинной правде.  Россия — и только Россия — есть действительное воплощение Девы,  то есть живая плоть, а не романтическая  мечта. Прикасаясь к родной земле, поэт перестает быть  романтиком, в жажде подлинной, верной земной любви.  Не потому, чтобы его «обольстил» образ России, а потому,  что без России он больше не в силах жить.

    Он готов принять ее такой, какова она есть, родной ему в  святом и грешном, чтобы, приобщившись  к ее могучей  жизни, исцелить в ней свое больное «я».

    Но до этого возвращения к родине какой долгий, мучительный путь!

    Долгие годы память германской крови боролась в поэте  с памятью родины. Он чувствует себя «потомком северного  скальда»; его тянет в романское средневековье, в мир скандинавских саг. Рейн, Гейне, Сольвейг, Ночная фиалка, ко-

==108

роли, рыцари и дамы —  вот мир, в котором живет поэт, который сливается для него даже с землей петербургских окраин («Ночная Фиалка») и с петербургским взморьем (тема «Кораблей»). Но уже русские мотивы, сперва робко и отдаленно, прозревают эту сложную музыку.

     В «Стихах о Прекрасной Даме» (1901—1902), даже в «Ante lucern» (1898—1900), столь отрешенных и бескровных, есть некоторый конкретный фон: земной пейзаж. Небесная лазурь и пояс зорь — обычное место действия или даже действующее Лицо. Там,  в небесах, разыгрывается подлинная  драма, в борьбе света, тьмы и облаков. Но и земля служит подножием небесного театра. Линии пейзажа даны скупо, как на иконе, но они конкретны, они безошибочно характеризуют родной поэту русский, подмосковный ландшафт: «Роща у оврага, зеленый холм... Море клевера... Белая церковь вдали... Камыши, осока... Кругом далекая равнина, да толпы обгорелых пней».

    Они повторяются, эти намеки, и белая церковь, и клевер, и камыши, свидетельствуя о памяти родной, не пригрезившейся земли. Есть одна деталь, которая, как мы знаем  из книги   Бекетовой,  характерна  именно   для шахматовскогопейзажа:

Там над горой твоей высокой

Зубчатый простирался лес.

    Этот образ, прочно связанный с закатным видением Девы, расширяется до космического значения: «зубчатой земли».