оправдать существующее, или  возродить его огнем идей. «Левые» таранили власть более полувека, в самых сильных своих партиях и общественных движениях ставили революцию  своей целью и, следовательно, несут или по крайней мере разделяют ответственность за нее.

    Каковы были причины господствующего революционного настроения интеллигенции? Отрешимся  от ее собственных схем, субъективно окрашенных. С ее точки зрения, движущим   стимулом были  невыносимые  страдания народныхмасс. Страдания масс, на костях которых строится культура, остаются  наиболее устойчивым явлением  в истории. Но лишь  изредка, при особых обстоятельствах они ощущаются как трагическое бедствие. Сравнительно с Англией половины XIX  века, Россия, только что освобождённая от крепостного права, казалась страной социального благополучия. На этом относительном благополучии крестьянства, без всякого лицемерия, славянофилы могли строить свою веру в крепость русского социального быта. Но и славянофилы могли строить свою  веру в крепость русского социального быта. Но и славянофилы  задыхались в николаевской России. Где же корень трагического расхождения между исторической властью России и ее интеллигенцией?

    По нашему убеждению, этот корень — в измене монархии своему просветительному признанию. С Александра 1 монархия находится в состоянии хронического испуга.     Французская революция и развитие Европы держат её в тревоге, не обоснованной в событиях русской жизни. Обскурантизм власти — это ее форма западничества, — тень Меттерниха, которая, упав на Россию, превращала ее в славянскую Австрию. Благодаря петровской традиции и отсутствию революционных классов, для русской монархии было вполне возможным сохранить в своих руках организацию культуры. Впав в неизлечимую  болезнь мракобесия, монархия не только подрывала технические силы России, губя мощь ее армий, но и создала мучительный  разрыв с тем классом, для которого культура — нравственный  закон и материальное условие жизни. Красные чернило николаевской цензуры, по определению Некрасова, были кровью писателя. Этой крови интеллигенция не имела права простить.

    ХIХ век—  время величайшего расцвета новой русской культуры. Бытие народов и государств оправдывается только творимой ими  культурой. Русская культура оправдывала Империю  Российскую. Пушкин,  Толстой, Достоевский были венценосцами  русского народа. Правительство маленьких александров и Николаев дерзнуло вступить в трусливую, мелкую войну с великой культурой, возглавляемой исполинами духа. Интеллигенция, еще чуждая политических интересов и страстей, воспитывалась десятилетиями в священной оборо-

==143

не русского слова. Борьба за слово и, следовательно, за совесть, за высшие права духа была той правой метафизической почвой, которая вливала силы в новые и новые поколения поверженных политических бойцов.

    Вступление интеллигенции на политический путь вызывалось, помимо духовного разрыва с властью (что само по себе недостаточно), самым вырождением дворянской и бюрократической  политики. В интеллигенции  говорилаправедная тревога за Россию и праведное чувство ответственности. Но  вся политическая деятельность интеллигенции была  сплошной трагедией.

    Она вышла  на политический путь из дворянских усадеб и иерейских домов — без всякого политического опыта, без всякой связи с государственным делом и даже с русской действительностью. Привыкнув дышать разреженным воздухом идей, она с ужасом и отвращением взирала на мир действительности. Он казался ей то пошлым, то жутким; устав смеяться над ним и обличать его, она хотела разрушить  его -- с корнем, без пощады, с той прямолинейностью, которая почиталась долгом совести в царстве отвлеченной  мысли.  Отсюда  пресловутый максимализм  программ, радикализм – тактики. Всякая «постепеновщина»  отметалась как недостойный моральный компромисс. Ибо самоеотношение интеллигенции к политике было не политическим  отношением, а бессознательно-религиозным.  Благодаря отрыву от исторической Церкви и коренного русла народной жизни, религиозность эта не могла не быть сектантской. Так называемая политическая деятельность интеллигенции зачастую была по существу сектантской борьбой с царством зверя-государства — борьбой, где мученичество было само по себе завидной целью. Очевидно, у этих людей не могло найтись никакого общего языка с властью, и никакие уступки власти уже не могли бы насытить апокалипсической жажды. В этом была заколдованность круга.

     Правда, остается еще умеренный либерализм как возможный  контрагент переговоров. Но либеральные течения никогда не были особенно влиятельны в русской жизни. За ними  не стояло силы героического подвижничества, не стояло и спокойной поддержки общественных классов. Самое содержание их идеалов представляло зачастую лишь остывшую  форму  революционной лавы. Русский либерализм  долго питался не столько силами русской жизни, сколько впечатлениями заграничных поездок, поверхностным восторгом перед чудесами европейской цивилизации, при полном неумении связать свой просветительный идеал с движущими   силами русской жизни. Только монархия могла бы, если бы хотела, осуществлять либеральные ре-

==144

формы  в России. Но монархия не хотела, а у барина-либерала не было общего языка даже с московским купцом, не говоря уже о его собственных крепостных. В условиях русской жизни  (окостенение монархии) либерализм превращался  в силу разрушительную и невольно работал для дела революции.

    Западническое содержание идеалов, как левой, так и либеральной общественности, при хронической борьбе с государственной властью приводило к болезни антинационализма. Все, что было связано с государственной мощью России, с ее героическим преданием, с ее мировыми или имперскими  задачами, было взято под подозрение, разлагалось ядом скептицизма. За правительством и монархией объектом ненависти становилась уже сама Россия: русское государство, русская нация. Русский революционизм и даже русский либерализм  принимал  пораженческий характер, ярко сказавшийся в японскую войну. Это антинациональное  направление   если не всей, то влиятельной интеллигенции  делало невозможным для патриотических кругов дворянства (и армии) примирение с нею, признание относительной правды ее идей.

    Перед интеллигенцией ставилась задача: пробиться из осажденной крепости самодержавия — в народ. Найти в крестьянских и рабочих массах, тоже страдающих от чиновничьего произвола, сообщников в своей борьбе. Но тут она встретилась с тяжелым, непреодолимым недоверием к ней со стороны масс, которое сопровождает все трагические попытки интеллигентского исхода «в народ». Это недоверие лишь видимо зарубцевалось    в революцию 1905 года и снова в 1917 году разверзло между народом и интеллигенцией пропасть, похоронившую не только царскую власть,  но и демократическую революцию.

   Как объяснить это вечное недоверие народа к  интеллигенции? Для понимания  его необходимо остановиться  на одной особенности образования интеллигенции в России. Углубившись  в нее, мы вместе с тем дорисуем наш портрет интеллигенции — уже не только как носительницы известных идей, но и как общественного слоя с его бытовыми чертами, обрекавшими  его, не менее самих идей, на политическое бессилие.

* * *

   Есть коренное отличие в истории образования интеллигенции, в широком смысле, на Западе и в России. Различие это сводится к тому, что европейская интеллигенция нового времени была одним  из слоев третьего сословия,

==145

питалась соками городской буржуазии, воспитывалась в ее дисциплине, защищала  ее право. У нас питомником интеллигенции было дворянство. С приходом разночинцев  гегемония  дворянства не сразу пала. Поразительно, до какой степени даже революционные партии блещут дворянскими именами —  до самого конца: Герцен, Бакунин, кн. Кропоткин, Лавров, Плеханов, Ленин. Мы видим: это не перебежчики, а вожди. Дворянский слой непропорционально велик и среди квалифицированной интеллигенции, в науке, литературе, искусстве.