Когда лакей привез кресло Колина в картинную галерею и оставил детей одних, как ему было приказано, Колин и Мери радостно переглянулись. Как только Мери удостоверилась, что Джон действительно отправился к себе в комнату, в нижний этаж, Колин сошел со своего кресла.

— Теперь я побегу с одного конца галереи до другого, — сказал он, — а потом попрыгаю, а потом мы будем делать упражнения Боба Гаворта.

Они проделали все это. Когда они осматривали портреты, то нашли портрет некрасивой девочки в зеленом парчовом платье, с попугаем на пальце.

— Это все, должно быть, мои родственники, — сказал Колин. — Они жили много-много лет тому назад. Вот эта с попугаем, кажется, одна из моих двоюродных прапрапрабабушек… Она похожа немного на тебя, Мери, — не на ту, какая ты теперь, а на ту, какой ты была, когда приехала сюда… Теперь ты потолстела и стала красивее…

— И ты тоже, — сказала Мери, и оба расхохотались.

Потом они пошли в индийскую комнату и стали играть слонами, сделанными из слоновой кости. Потом отыскали будуар, обитый розовой парчой, и подушку, в которой мышь прогрызла дыру; но мыши уже выросли и разбежались, и норка была пуста. Они видели гораздо больше комнат и сделали больше открытий, чем Мери во время первого посещения. Они отыскали много новых коридоров, закоулков, лестниц, старых картин, которые им очень понравились, и странных-странных вещей, употребления которых они даже не знали. Это было удивительно интересное утро; странствуя по дому, где жили и другие люди, и в то же самое время чувствуя себя так, как будто они были за целые мили от них, дети переживали нечто обворожительно-приятное.

— Я рад, что мы пришли сюда, — сказал Колин. — Я вовсе не знал, что живу в таком странном громадном доме. Он мне очень нравится, и мы будем сюда ходить каждый дождливый день. Мы всегда отыщем какие-нибудь новые странные закоулки.

Между прочим, они в это утро нашли такой удивительный аппетит, что, когда вернулись в комнату Колина, оказалось совершенно невозможным отослать обед нетронутым.

Когда сиделка унесла поднос вниз, в кухню, она швырнула его на кухонный стол так, чтобы кухарка могла видеть совершенно чистые блюда и тарелки.

— Поглядите-ка на это! — сказала она. — В этом доме всюду тайны, но непонятнее всего эти дети!

— Если так будет каждый день, — сказал молодой сильный лакей Джон, — то неудивительно, что он теперь весит вдвое больше, чем месяц тому назад. Я должен буду заранее оставить место, а то наделаю себе вреда!

К вечеру Мери заметила нечто новое в комнате Колина. Она заметила это еще вчера, но не сказала ничего, потому что думала, перемена произошла случайно. Сегодня она тоже ничего не говорила, но сидела и пристально глядела на картину над камином, а могла она смотреть на нее, потому что занавеска была отдернута. Это и была та перемена, которую она заметила.

— Я знаю, что тебе хочется узнать, — сказал Колин, после того как она несколько минут смотрела на портрет. — Я всегда знаю, когда тебе хочется спросить у меня что-нибудь. Ты удивляешься, почему занавеска отдернута. Теперь всегда будет так.

— Почему? — спросила Мери.

— Потому что я уже больше не злюсь, когда вижу, что она улыбается. Третьего дня я проснулся поздно ночью; луна светила так ярко, и мне показалось, что волшебная сила наполняла комнату… Все было так красиво, что я не мог лежать спокойно. Я встал и выглянул в окно. В комнате было совсем светло, и пятно лунного света падало на занавеску… Что-то заставило меня подойти и дернуть шнурок… Она глядела прямо на меня и как будто смеялась, потому что была рада, что я стою там. Поэтому мне хотелось глядеть на нее. Теперь мне всегда хочется смотреть, как она смеется… Я думаю, что она сама тоже, пожалуй, была волшебница.

— Ты так похож на нее теперь, — сказала Мери, — что иногда я думаю, что ты ее дух в образе мальчика.

Эта мысль произвела сильное впечатление на Колина. Он долго думал об этом и потом медленно ответил:

— Если бы я был ее дух… мой отец любил бы меня!

— А ты хотел бы, чтобы он тебя любил? — осведомилась Мери.

— Я ненавидел портрет, потому что отец не любил меня… Если бы он полюбил меня, я, пожалуй, рассказал бы ему про волшебную силу. Может быть, он от этого стал бы веселее…

Вера детей в «волшебную силу» была непоколебима. После утренних «заклинаний» Колин иногда читал им «лекции» о ней.

— Я люблю делать это, — объяснил он, — потому что, когда я вырасту и совершу важные научные открытия, я должен буду читать о них лекции; значит, это навык. Теперь лекции мои короткие, потому что я еще маленький и еще потому, что Бен опять уснет.

— Самое лучшее в лекциях, — сказал Бен, — это то, что человек может встать и сказать все, что ему угодно, и никто другой не может ему ответить. Я бы и сам иногда не прочь был прочесть лекцию.

Когда Колин произносил свои речи под деревом, старый Бен не сводил с него глаз. Его интересовала не столько «лекция», сколько ноги мальчика, которые с каждым днем становились крепче и прямее, его голова, которая была так красиво поставлена, его щеки, которые стали полными и круглыми, и его глаза, в которых начал появляться такой же свет, как когда-то в других, памятных Бену глазах. Иногда Колин, чувствуя на себе пристальный взгляд Бена, старался догадаться, о чем он думает, и однажды спросил его об этом:

— О чем ты думаешь, Бен?

— Я думал, — ответил Бен, — что в тебе прибавилось фунта три-четыре весу на этой неделе, за это я ручаюсь… Я бы хотел посадить тебя на весы…

— Это все волшебная сила и… лепешки и молоко миссис Соуэрби! Видишь, научный опыт удался!

В это утро Дикон явился слишком поздно, чтобы слышать «лекцию». Он пришел, весь раскрасневшись от бега, и его смешное лицо сияло больше, чем обычно. После дождей им обычно приходилось много полоть, и они сейчас же принялись за работу. Колин уже умел полоть так же хорошо, как любой из них, и в то же самое время мог читать свою «лекцию».

— Волшебная сила действует всего лучше, когда сам работаешь, — сказал он. — Это чувствуешь в костях и мускулах. Я буду читать книжки о костях и мускулах, но сам напишу книжку про волшебную силу. Я теперь уже собираюсь это сделать… и все узнаю новое.

Через некоторое время он вдруг бросил скребок и встал на ноги. Мери и Дикону показалось, что какая-то внезапно пришедшая ему в голову мысль заставила его сделать это. Он вдруг выпрямился во весь рост и в каком-то упоении взмахнул руками; лицо его горело, и его странные глаза широко раскрылись от радости. Он как будто окончательно понял что-то в эту минуту.

— Мери! Дикон! — крикнул он. — Поглядите на меня!

Они перестали полоть и поглядели на него.

— Вы помните первое утро, когда вы привезли меня сюда? — спросил он.

Дикон пристально глядел на него.

— Конечно, помним, — ответил он.

Мери тоже глядела пристально, но ничего не говорила.

— Только сейчас, сию минуту, — сказал Колин, — я сам вспомнил об этом, когда поглядел на свою руку со скребком… Я поднялся на ноги, чтоб узнать, правда ли это! Это правда! Я здоров, здоров!

Он и прежде знал это, надеялся, чувствовал и думал об этом, но именно в эту минуту на него как будто сразу хлынуло что-то — радостное сознание и уверенность в этом, — а чувство это было так сильно, что он не мог не заговорить.

— Я буду жить вечно… во веки веков! — гордо воскликнул он. — Я узнаю тысячи и тысячи вещей… про людей и про тварей, и про все, что растет, как Дикон! И я всегда буду вызывать волшебную силу! Я здоров, здоров! Мне хочется крикнуть что-нибудь — что-нибудь радостное и благодарное!

Бен Уэтерстафф, который работал возле розового куста, обернулся и поглядел на него.

— Ты мог бы спеть славословие, — посоветовал он самым ворчливым тоном, хотя не имел никакого определенного мнения о славословии и напомнил об этом без особого благоговения.

Но у Колина был пытливый ум, и он никогда не слышал про славословие.