Марго очнулась. Музыка в зале стала совсем тяжкой: остервенелое железо, инфрабас и писклявые тире наполнили пространство высоким напряжением — это было слышно даже в сортире. Пространство напряглось так, что казалось оно вот-вот треснет. И треснут мозги, потому что зигзулины в них начали крутиться уже без всякого ведома, увлекаясь в темную глубину мозжечка, где не было уже ни папочек, ни лекал, ни картинок. Только зигзулины.

Когда-то Марго сочинила эти строчки, мотаясь в вагоне метро. И теперь они возникли сами собой, вызванные из небытия музыкой или вибрацией, которую рождал в желудке низкий, почти не слышный бас. Поступь дьявола. Так дышит в спину тепловоз, когда идешь ночью, оглохнув от мороза и ослепнув от монотонности пейзажа.

Зигзулины.

А ведь это зигзулины показывали в танцзале. Это просто такие странные зиглузины, похожие чем-то на те, что вертятся в голове. Надо будет попробовать на досуге перевести их в тот смысл, который они могли бы значить. Для этого… Для этого надо просто сесть у угол и медленно вспоминая знаки, которые выстреливала лазерная пушка, и проконтролировать поток возникающих ассоциаций. Не так уж это и сложно. Надо только сосредоточиться.

Марго тряхнула головой, останавливая вращение стен. Ткнула «бульдогом» в педаль слива, задернула молнию на штанах, повернула ручку двери в положение «свободно» и хотела уже выйти.

… а Чижик говорил, что нет никакой разницы, когда умереть. Сколько не живи — все равно мало. Но, возможно, люди, которым суждено рано умереть, чувствуют это и живут так, будто торопятся прожить в этот отрезок всего как можно больше. Так. Именно так, а не на оборот. Им незачем экономить свою жизнь, потому что срок ее известен…

Сдерживая дыхание, Марго направилась к выходу из сортира. В коридоре было темно — кто-то разбил спираль светильника (под ногой хрустнули осколки). На следующем шагу, носок «бульдога» уткнулся во что-то мягкое, будто большая собака кинулась под ноги. Марго вскрикнула, но устояла. Толчок в спину заставил ее полететь вперед, вытянув руки с растопыренными пальцами. Она приготовилась упасть на пол, но тут же наткнулась на удар под дых. Пресс свело болезненным выдохом, Марго скрючилась и наткнулась верхними передними зубами на чей-то крепкий кулак. Зубы остались целы, но верхняя губа конкретно лопнула.

Рухнув на четвереньки, Марго все-таки вперлась пальцами в липкую теплую лужу и поползла вон из сортира, направляясь к танцзалу. Она механически переставляла руки и ноги, не собираясь вставать — на это не было времени. Во рту появился густой кисло-соленый ком крови, но она инстинктивно опасалась его выплюнуть, соображая, что ей ни к чему оставлять на полу в «Эдеме» свою группу крови и генокод. Мало что ли Питерских хвостов?

Волосы на макушке потянулись сами собой вверх и вперед, и Марго инстинктивно шагнула за ними следом и чуть-чуть быстрее, чтобы протаранить напавшего головой, и со всего маху напоролась грудью на жесткое мужицкое колено. Рот ее открылся, и кровь сама собой выплеснулась на одежду нападавшего, на пол, на брюки Марго. Тьма вспыхнула зелеными лазерными вспышками и рассыпалась сварочным огнем.

Марго все еще не могла вдохнуть, когда почувствовала, что рука, державшая ее за волосы разжалась, мелькнула во внезапной вспышке света, и в память впечатались навеки прокушенные костяшки волосатой мужской руки с каким-то мелким татуажем. На сетчатке замер убегающий фиолетовый силуэт.

Но едва Марго подумала, что все уже закончилось, как ее схватили за шиворот и куда-то поволокли. В полубреду послышались какие-то знакомые голоса, усиленные микрофоном (или звучащие в голове?), промелькнули в водовороте фонарей лица инопланетян, вышедших на сцену в серебристых костюмах. 

В последний момент, перед тем как взмыть в капсуле лифта на верхний этах, Стрельцова заметила движение группы людей у дальней стены зала, там где был потребительский дабл — три парня и девушка (невменяемая девушка) стремительно пробирались вдоль стены — но в следующий миг Стрельцова была уже в коридоре служебки, и картинка вылетела у нее из головы. Первое отделение удачно завершено, на встречу Катьке попались парни и девчонки из местного стриптиза — негр и две тайки.

«Роботы» возвращался в гримерку после первого выхода состоявшего из трех песен. После полагался небольшой антракт на переодевание. Лиловые комбезы меняли на золотистые, с огромными сетчатыми дырами, светящимися шнурами, кольцами, катафотами и прочей байдой, которая почти не прикрывала то, что обычно прикрывает одежда.

— Ну что, перцы и перчихи! — сказал Бамбук, довольно крутясь перед зеркалом и поправляя грим. — С почином вас, с премьерочкой, сладенькие деточки! Суньте в попу конфеточку!

Катька сморщилась — шуточки Бамбука удручали. И не только Стрельцову.

— Может маловато тут заклепок? — солист опять нервно обернулся к Митяю. — Может, еще надо наклепать? А я видел сегодня такие милые брючки в одном магазинчике. Ну такие милые! Перламутр!

— Нормально! — без выражения сказал Митяй, пряча свои коробочки в металлический кейс. — Иди в жопу!

Бамбук опять покрутился перед отражением и снова сморщился:

— Черт! Опять я потолстел! Потолстел, а? Митяй!

— Иди в жопу! — механически-беззлобно послал его Митька.

Гитарист с барабанщиком нырнули в свой вонючий угол. Волосатый Оборотень с загадочным видом склонился над гитарным кофром, и бритый стукач вместе с ним. Катька с интересом заглянула туда и была наказана — Оборотень осклабился и поманил Стрельцову початой бутылкой водки. Катька сморщилась и помотала головой. Взгляд ее упал на танцоров, которые ловко помогали друг другу упаковаться в новый костюм, и вздохнула — хорошо им, их двое.

Не обращая внимания на весь вместе взятый «Роботы», Катька поменяла сиреневый комбез на серебристый и оглянулась, кого попросить застегнуть молнию. Репеич было рванулся, но Стрельцова успела обратиться к Эдику.

— Застегни! — попросила его Катька.

— С удовольствием, — сказал Эдик и аккуратно вжикнул замочком.

— Волнуешься? — спросила Катька, спасаясь от внимания Репеича.

— А мне-то чего? Я — кукла!

— А я… Я волнуюсь, — сказала Катька, раздувая ноздри. — Не боюсь, а так, будто пантера перед схваткой. Публика — это дикий зверь. Ее каждый раз приходится приручать. И хотя я всего-то подпелка, меня все равно прет. Круче, чем секс!

Эдик улыбнулся.

— Ты — артистка. Вот и все! Может быть, у тебя все получится, когда ты этого заслужишь…

Катька фыркнула и, зло хлопнув дверью, вылетела в коридор. Ее рвала внезапная ярость, и Стрельцова хотела остыть где-нибудь в сортире, среди стерильной нержавейки и кафеля. Плеснуть в лицо холодной водой в медицинской гулкой пустоте, чтобы не растратить эту ярость до выхода, чтобы не выплеснуть ее втуне, а оставить медленно тлеть в голосе и добавлять в него яркость, цвет и страсть.

Ярость легко превращалась на сцене в страсть.

Катька хотела бы это сделать, но было уже некогда, к тому же водой можно было испортить грим, поэтому она не пошла в сортир, а медленно, скользя пальцем по стерильной французской стене, направилась в конец коридора, где светилась зеленым табличка «SORTIR». Стрельцова остановилась около и задумалась.

— Извини, если я неправ, — раздался через некоторое за спиной спокойный голос Эдика.

— Зря ты это сказал, — процедила Катька, все еще кипя.

— Почему? — Эдик спокойно заглянул в ее вспыхнувшие глаза, освещенные пятном тусклого коридорного светильника.

— Ты думаешь, что «поющие трусы» или «бензоколонки» больше заслужили?