— Я прекрасно понимаю, что это полная чушь. Или какое-то недоразумение: кто-то что-то недопонял, неверно истолковал.

Это было худшее, что могла сказать Диана. Едва она произнесла последние слова, как Пэтти поняла, что боялась именно этого. Что-то неверно истолковать — этакая тонкая грань между возможным и невозможным, — и невинное действие превращается в нечто ужасное: погладишь кого-то по голове, а это воспринимают как поглаживание по спине, а там уже и поцелуй в губы, а там, глядишь, уже и стены рушатся.

— Неверно истолковать? Но Бен не способен на такое! На то, чтобы целоваться с маленькими девочками или как-то особенно к ним прикасаться! Он такого не допустит! Он не извращенец. Да, не без странностей, но он не больной. И не сумасшедший. — Пэтти столько лет доказывала, что Бен — обычный ребенок, без странностей. Она вдруг поняла, что сейчас готова согласиться с обратным. — Ты там сказала, что он никогда такого не сделает? — У нее по щекам катились слезы.

— Я готова сказать об этом всему Киннаки, даже всему штату Канзас, но, боюсь, на этом история не закончится. Не знаю… я услышала об этом вчера днем, но дело принимает все более серьезный оборот. Я хотела приехать еще вчера. Но потом остаток вечера провела, убеждая себя, что это какая-то ерунда. И ночью тоже думала. А утром встала и поняла, что не ерунда.

Пэтти знакомо это ощущение; она частенько подскакивает часа в два ночи от приснившегося кошмара и пытается себя успокоить: с фермой все нормально, в этом году она поднимется, дела наладятся. А когда через несколько часов просыпается от будильника, ей становится еще хуже, чем было ночью, и она чувствует себя виноватой и обманутой. Удивительно, как ночью можно часами притворяться, что все не так плохо, а утром, едва рассветает, знать, что это не так.

— Значит, ты везла продукты и книжку с наклейками и все это время у тебя на уме была эта история с Беном, которую ты собиралась мне рассказать?

— Я же говорю… — Диана сочувственно посмотрела на сестру.

— И что теперь? Ты не знаешь, как зовут этих девочек? Собирается ли кто-то мне звонить, или поговорить со мной, или поговорить с Беном? Я должна найти Бена.

— Где он?

— Не знаю. Мы поссорились… из-за его волос. Он куда-то уехал на велосипеде.

— А что там с его волосами?

— Не знаю, Диана, не знаю! Какое значение это имеет сейчас?!

Но Пэтти, конечно, понимала, что это имеет значение. Отныне везде и во всем люди будут искать скрытый смысл.

— Мне кажется, можно подождать до завтра, — тихо произнесла Диана. — Вряд ли так уж необходимо разыскивать его прямо сейчас, если, конечно, он не нужен тебе прямо сейчас.

— Он мне нужен прямо сейчас.

— Хорошо, давай тогда начнем обзванивать людей. Дай мне список его друзей, и я начну звонить.

— Я не знаю его нынешних друзей. Сегодня утром он разговаривал с кем-то по телефону, но так и не сказал с кем.

— Давай нажмем на повторный набор.

Диана крякнула, раздавила окурок сапогом, поднялась и повела Пэтти за собой в дом. Когда скрипнула дверь в комнате девочек, Диана цыкнула на них и велела никуда не выходить. Подойдя к телефону, она ткнула в кнопку повторного набора — аппарат послушно выполнил задачу, но, не дождавшись гудков, Диана повесила трубку.

— Это мой номер.

— Ах да. Я же звонила тебе после завтрака, чтобы узнать, когда ты приедешь.

Сестры сидели за столом. Диана сварила себе еще кофе. За окном завьюжило.

— Нужно найти Бена.

Наши дни

В грусти и печали, как схватившая двойку второклашка, я ехала домой с мыслями о Бене. С семи лет я представляла его жуткими вспышками: черные волосы, плотно сомкнутые губы на каменном лице, в узком коридорчике он с топором набрасывается на Дебби, издавая низкие утробные звуки. Забрызганный кровью, с диким воем вскидывает ружье…

А ведь когда-то в моей жизни был совсем другой Бен — застенчивый и серьезный, с весьма своеобразным чувством юмора и шутками. Мой родной брат, который просто не мог сделать то, в чем его обвинили. В чем обвинила его я.

Остановившись на красный свет, я судорожно порылась за своим сиденьем, выхватила конверт, в котором мне прислали какую-то квитанцию, и над прозрачным окошечком написала: «Подозреваемые». Потом: «Раннер». Остановилась. «А может быть, это кто-то, у кого был на него зуб?» Ага: «Кто-то, кому Раннер задолжал деньги». Раннерраннерраннер. Снова Раннер. Мужской голос, гремевший в нашем доме в ту ночь, мог принадлежать не только Бену, но и Раннеру. И врагу Раннера. Хочу, чтобы именно так и было. И чтобы это можно было доказать. Меня вдруг охватила паника: я больше не могу жить с этой своей виной — с тем, что Бен в тюрьме. Хочу, чтобы с этим было покончено. Мне нужно знать. Я, моя, мне… Тот же предсказуемый эгоизм.

Я миновала поворот к нашей ферме, но так и не смогла взглянуть в ту сторону.

На окраине Канзас-Сити я завернула на заправку и там же в круглосуточном магазине купила белый хлеб, плавленый сыр, колу, а для своего старого голодного кота — кошачий корм и поехала домой «вон туда по вон той дороге». Оказавшись на своей горе, я вышла из машины. На крылечке напротив, несмотря на холод, восседали все те же две пожилые дамы, глядя прямо перед собой и упорно меня не замечая. Уперев руки в боки, я смотрела на них, пока одна из них не бросила взгляд в мою сторону. В духе ковбоев Дикого Запада я величаво помахала рукой, старушенция кивнула в ответ. Чувствуя, как меня распирает от торжества, я вошла в дом и накормила бедолагу Бака.

Пока оставались силы, я намазала на хлеб ярко-желтую горчицу, уложила сверху куски липкого сыра и начала поглощать бутерброд, одновременно ведя телефонные переговоры с тремя одинаково недовольными операторами подряд, — с их помощью я пыталась дозвониться до мужского приюта имени Берта Нолана. (Кстати, еще одно потенциальное место работы, чтобы успокоить старину Джеффриза, — телефонный оператор. Не помню почему, но многие девочки в мое время мечтали, когда вырастут, стать телефонистками.)

Кусочек хлеба пристал к нёбу, но тут мне ответил голос из приюта — к моему удивлению, это был Берт Нолан собственной персоной. Странно, а я-то полагала, что если приют носит имя человека, то этот человек уже умер. Я сказала, что пытаюсь найти Раннера Дэя, на другом конце замолчали.

— Знаете, он то исчезает, то возвращается, а за последний месяц почти все время отсутствовал, но я с удовольствием ему все передам. Слушаю внимательно, — сказал Нолан голосом, напоминающим звук клаксона старой машины. Я назвала свое имя (оно, судя по всему, ему ни о чем не говорило) и стала диктовать номер телефона, но он меня остановил: — Не надо, сразу предупреждаю: он вряд ли сможет оплатить звонок в другой город. Наши постояльцы предпочитают общаться посредством почты. Они пишут письма. Менее пятидесяти центов — и нечего беспокоиться о том, что придется выстаивать в очереди к телефону. Не хотите оставить адресок?

Я не хотела: меня бросило в дрожь от одной мысли, что Раннер появится у меня на пороге, уперев испачканные руки в бока и победно улыбаясь, словно обыграл меня в какой-то игре.

— Если хотите, на словах можете через меня передать ему все, что угодно, а адрес я запишу, но ему не сообщу, — сказал Нолан рассудительно. — Я перешлю вам от него письмо, и он даже индекса не узнает. Многие родственники так и поступают — грустная, но необходимая мера. — Где-то в глубине помещения гудел автомат, выплескивая газировку с сиропом, кто-то спросил Нолана, не хочет ли он содовой, на что он ответил: «Нет, спасибо, я пытаюсь себя ограничивать» — голосом доброго провинциального врача. — Вы не против, мисс? В противном случае с ним будет сложно связаться. Он совсем не из тех людей, кто сядет у телефона и будет ждать, когда ему перезвонят.

— Электронной почты у вас тоже нет?

В трубке хмыкнули:

— К сожалению, нет.