— Просто у меня не очень хорошее алиби, и все. Так бывает.

— Потому что это оправдание на ноль целых ноль десятых? Как же, помню. — Я потерла под столом култышку на руке и пошевелила двумя оставшимися пальцами на правой ноге.

— Ты не представляешь… — Он отвернулся. — Ты не представляешь, сколько недель, лет я здесь провел, изводя себя за то, что не повел себя по-другому. Мама, Мишель и Дебби могли бы остаться в живых, если бы я просто… поступил по-мужски, а не как сосунок. Сидел в сарае, злился на маму. — На трубку в его руке упала слеза, мне даже показалось, что я услышала «кап!». — Я заслужил наказание за свое поведение в ту ночь… заслужил. Так что все правильно.

— Не понимаю. Не понимаю, почему ты не… не оказал содействия следствию?

Бен дернулся, лицо стало похоже на посмертную маску.

— Господи! Да просто. Я был неуверенным в себе мальчишкой. Либби, мне было пятнадцать лет. Всего пятнадцать! Я понятия не имел, что значит быть мужчиной. Раннер мало чему меня научил. До этого я был ребенком, на которого никто особо и внимания-то не обращал, а тут вдруг ни с того ни с сего люди стали на меня смотреть так, будто я их напугал. Я в одночасье сделался взрослым.

— Взрослым, которого обвиняют в убийстве членов своей семьи.

— Хочешь назвать меня идиотом, придурком — называй, твое право. Но для меня все было просто: я сказал, что этого не делал, я знал, что этого не делал, и — не знаю, может, сработал защитный механизм — я не отнесся к этому с должной серьезностью. Если бы я реагировал так, как того от меня ожидали, я, возможно, не оказался бы здесь. По ночам я выл в подушку, но днем, когда меня могли увидеть, изображал из себя крутого парня. Поверь, я знаю, что вел себя как последний кретин. Но разве можно ожидать слез от пятнадцатилетнего подростка, который дает показания в суде в присутствии знакомых! Я считал, что меня, конечно, оправдают, а потом в школе все будут восхищаться моей крутизной. Дурак, я себе это все время представлял. Я и подумать не мог, что нахожусь в реальной опасности… оказаться в этих стенах. — Он плакал. — Видишь, меня теперь не очень заботит, что меня видят плачущим.

— Мы должны все исправить, — наконец произнесла я.

— Ничего не исправишь, Либби, — по крайней мере, пока не найдут того, кто это сделал.

— Тебе нужны новые адвокаты, — пустилась я в рассуждения. — Сейчас можно столько всего при помощи исследования ДНК сделать… — ДНК мне казалась чем-то вроде волшебной палочки, способной вызволить из тюрьмы.

Бен засмеялся, не разжимая губ, точно так же как делал в детстве, от этого смеха становилось не по себе.

— Ты сейчас говоришь, как Райнер, — сказал он. — Приблизительно каждые два года я получаю от него письмо: «ДНК! Нам нужно раздобыть немного ДНК». Как будто у меня где-то залежи этого добра, а я не хочу делиться. «Д-Н-К», — повторил он тоном Раннера, так же, как папенька, энергично тряся головой и выпучивая глаза.

— Ты знаешь, где он сейчас?

— В последнем письме сказано, что его можно найти в мужском приюте Берта Нолана — это где-то в Оклахоме. Он попросил прислать ему пятьсот долларов, чтобы продолжить исследования от моего лица.

Приподняв рукав, Бен почесал руку, и я успела заметить, что там вытатуировано женское имя, которое заканчивалось то ли на «олли», то ли на «алли». Я постаралась сделать так, чтобы он понял, что я заметила татуировку.

— A-а, это? Бывшая любовь. Мы сначала были друзьями по переписке. Я думал, что люблю ее, думал жениться, но она не захотела связываться с человеком, осужденным пожизненно. Жаль только, что не сказала об этом до того, как я сделал татуировку.

— Больно было, да?

— Скорее щекотно.

— Я имею в виду ваш разрыв.

— Вообще-то хреново.

Охранник предупредил, что в нашем распоряжении осталось три минуты, и Бен вздохнул:

— Трудно решить, что сказать за три минуты. За две минуты можно начать строить планы на следующее свидание. За пять минут — закончить разговор. А что за три? — Он вытянул губы дудочкой и присвистнул. — Я очень-очень надеюсь, что ты снова приедешь ко мне. Благодаря тебе я понял, как соскучился по дому… Вы с мамой — просто одно лицо.

2 января 1985 года

11:31

После ухода Лена Пэтти снова заперлась в ванной. Перед глазами стояла его плотоядная улыбка, словно предлагавшая нечто отвратительное — помощь, которая, она это точно знала, ей не нужна. Дочери высыпали из детской, как только услышали, что дверь за ним закрылась, но после короткого совещания громким шепотом за дверью ванной решили оставить ее в покое и вернуться к телевизору.

Тело покрылось холодной испариной: родительская ферма погибла. Где-то в животе шевельнулось то самое чувство вины, которое когда-то помогало быть послушной и хорошей девочкой, — этот вечный страх расстроить, разочаровать родителей («Пожалуйста, Боженька, пожалуйста, сделай так, чтобы они не узнали»). Они доверили ей ферму, а она не оправдала доверия. Они сейчас смотрят на нее с небес — папа обнял маму за плечи — и укоризненно качают головами: «Ну как такое могло произойти, что в тебя вселилось!» Так говорила мама, когда ее ругала.

Придется переехать в другой, совершенно незнакомый город. В Киннаки квартир нет, и ютиться им теперь в какой-нибудь тесной квартирке, пока она не подыщет работу, если вообще ее найдет. Ей всегда было жаль людей, которые жили в квартирах и были вынуждены слушать, как за стеной ссорятся соседи или как их мучает отрыжка. Ноги подкосились, она осела на пол. Нет сил покидать ферму и никогда не будет. За последние несколько лет Пэтти выжала из нее все, что могла. Иногда по утрам она была физически не в состоянии выползти из-под одеяла, дочерям приходилось, упираясь ногами в пол, буквально вытаскивать ее из постели; а пока она готовила завтрак и как-то собирала их в школу, она мечтала о смерти. Что-нибудь такое очень быстрое, скажем сердечный приступ среди ночи или дорожное происшествие. Мать четверых детей попала под автобус. Детей вырастит Диана — она не потерпит, чтобы они весь день проводили в пижамах, она непременно будет вызывать им врача, когда они заболеют, и проследит, чтобы они как следует выполняли свои обязанности по дому. А Пэтти, слабая и нерешительная, не женщина — ошибка природы. Она быстро воодушевляется, но еще быстрее приходит в уныние. Ферму должна была наследовать не она, а Диана. Но Диана категорически этого не хотела, а в восемнадцать лет и вовсе уехала из родительского дома и начала самостоятельную жизнь, легко и радостно, и в конце концов устроилась администратором у какого-то врача в Шибетоне всего в тридцати милях от Киннаки — вроде и близко, но так далеко.

Родители мужественно перенесли отъезд старшей дочери, сделав вид, что так и было задумано. Пэтти вспомнила, как однажды дождливым октябрьским днем, когда она училась в средней школе, родители и Диана приехали посмотреть на ее выступление в группе поддержки команды Киннаки. Пришлось три часа ехать на машине почти до штата Колорадо; пока шла игра, все время моросил дождь. А когда игра закончилась (команда Киннаки тогда проиграла), к ней на поле поспешили ее седые мама с папой и сестра в теплых пальто; глаза за тремя парами забрызганных дождем очков радостно светятся, они улыбаются с такой гордостью и благодарностью, словно ей удалось спасти человека от рака.

Родители умерли рано, но их смерть не была неожиданностью, Диана по-прежнему работала администратором у того же врача и жила в доме на колесах в аккуратном и чистеньком трейлерном парке, окруженном цветами.

— Эта жизнь как раз по мне, — всегда говорила она. — Не представляю себя ни в каком другом месте.

Такова Диана. Способная, все знающая и умеющая. Она всегда помнит о мелочах, которые так нравятся дочкам, и ни разу не забыла про футболки, покупает их каждый год: Киннаки, сердце Америки! Диана придумала, будто на местном индейском наречии «киннаки» означает «маленькая фея» — это вызывает у девочек ликование, и Пэтти так и не хватило духу рассказать им, что это всего лишь камень, или ворона, или нечто столь же безрадостное.