— Я нашла Раннера.

Он не привстал от удивления, а так и остался неподвижно сидеть на стуле. Потом вздохнул, словно говоря: а кто бы сомневался?

— Боже мой, Либби! Да в тебе погиб следователь. И что же говорит Раннер? Он по-прежнему в Оклахоме?

— Он сейчас живет на свалке ядовитых отходов на окраине Лиджервуда. — У меня невольно губы растянулись в улыбке. — А из приюта его турнули.

Бен криво усмехнулся:

— На свалке ядовитых отходов, говоришь? Ха!

— Он сказал, что Диондра Верцнер была твоей подружкой и забеременела от тебя. Что она была беременна и вы были вместе вечером накануне убийств.

Бен закрыл лицо рукой, но через щелочку между пальцами я видела, как он моргает. Он заговорил — я не могла разобрать слов. Он еще раз повторил, но я опять попросила повторить. На третий раз он поднял голову и подался вперед:

— Я говорю, далась тебе эта Диондра, ты прям на ней зациклилась! Какого черта ты никак не успокоишься! Знаешь, чем все твои телодвижения закончатся? Ты все испортишь. У тебя была возможность мне довериться, поступить правильно и наконец поверить в брата. Которого ты знаешь. И не говори, что не знаешь, потому что это ложь. Либби, неужели ты не понимаешь, что для нас это последний шанс? Вокруг могут говорить, что я виновен или что я не виновен, но мы-то с тобой отлично знаем, что это ничего не изменит. Исследований ДНК, которые помогли бы меня отсюда вытащить, не будет, — дома-то уже нет. Следовательно, я останусь за решеткой. А это означает, что ты — единственный человек, мнением которого о том, что я не мог убить свою семью, я дорожу.

— Но ты не можешь винить меня в том, что я спрашиваю о…

— Нет, могу. Очень даже могу! Я могу обвинять тебя в том, что ты в меня не веришь. Знаешь, я могу простить тебя за детскую ложь, за то, что тебя тогда запутали. Но, черт возьми, тебе сейчас тридцать с лишним лет, и ты по-прежнему считаешь, что твоя родная кровь могла сотворить что-то подобное?

— Да, именно так и считаю, — сказала я, чувствуя, как внутри закипает злость. — Я нисколько не сомневаюсь, что она у нас дурная. Я чувствую это в себе. Я выбиваю из людей то, что нужно мне, Бен. В своей жизни я вламывалась и в двери, и в окна, и… я убивала… живность. Ты не представляешь, как часто руки у меня сжаты в кулаки.

— Считаешь, мы настолько скверные?

— Убеждена.

— Несмотря на то, что в нас половина маминой крови?

— Да.

— Сочувствую тебе, сестренка.

— Где Диондра?

— Прекрати.

— Что с ребенком?

Меня бросило в жар. Если младенец жив, ему (или ей?) сейчас двадцать четыре года. Младенец уже давно не младенец. Я попыталась представить взрослого человека, но воображение упрямыми прыжками возвращало меня к картинке завернутого в одеяло новорожденного. Черт, я себя-то с трудом представляю взрослой, а мне в этом году тридцать два. Столько было маме, когда ее убили. Она казалась мне такой взрослой. Куда взрослее и меня нынешней, и меня в недалеком и далеком будущем.

Значит, ребенку, если он жив, сейчас двадцать четыре года. Воображение тут же услужливо нарисовало пронзительную картину — что было бы, если бы… если бы все были живы. Мы в нашем доме в Киннаки. Мишель в гостиной, по-прежнему беспрестанно поправляющая огромные очки на носу, читает нотации стайке детворы — они на нее выразительно поглядывают, но все равно послушно делают то, что им говорят. Круглолицая Дебби, большая охотница до разговоров, с мужем-фермером, огромным блондином; у них в доме на собственной ферме имеется отдельная комната-мастерская с лентами, лоскутами и клеем. Пятидесятисемилетняя мама, загорелая и почти седая, так же благодушно пикируется с Дианой по поводу чего-то незначащего. Входит рыжеволосая дочка Бена — двадцати с небольшим лет, стройная, уверенная в себе, на тонких запястьях браслеты. Она закончила колледж и никого из нас не воспринимает всерьез. Наша порода.

Подавившись собственной слюной, я закашлялась так сильно, что из кабины через две от меня выглянула посетительница, но, удостоверившись, что я не умираю, вернулась к разговору с сыном.

— Бен, что произошло в тот вечер? Мне нужно знать.

— Либби, ты ничего путного не добьешься. В этой игре тебе не одержать победу. Скажу я тебе, что не виновен, значит, виновата ты, потому что разрушила мою жизнь. Скажу, что виновен… вряд ли тебе будет от этого легче.

И он был на сто процентов прав. По этой причине я столько лет ничего не предпринимала. И все же я решила выложить еще один козырь:

— А что с Треем Типано?

— Что?

— Мне известно, что он принимал ставки, что поклонялся дьяволу, что вы дружили, а в тот вечер были втроем: ты, он и Диондра. Это не может быть случайным совпадением.

— Откуда ты все это взяла? — Бен взглянул мне в глаза, потом выше и долго и пристально смотрел на рыжие корни моих волос, которые уже отросли до ушей.

— Отец рассказал. Он говорит, что тогда задолжал Трею Типано и…

— Отец?! Значит, теперь он для тебя отец?

— Раннер сказал…

— Да провались он пропадом. Либби, пора взрослеть. Пора выбрать, на чьей ты стороне. Можно остаток жизни провести, пытаясь выяснить, что произошло, пытаясь рассуждать. А можно просто довериться себе. Реши, на чьей ты стороне. Выбери меня. Так лучше.

2 января 1985 года

22:23

Они выехали из города, цементное покрытие дороги уступило место грунтовому. Бен трясся на заднем сиденье и, упираясь руками в потолок, пытался уменьшить болтанку. Он был под сильнейшим кайфом. В голове гудело и громыхало, как в несмазанном двигателе. Хотелось спать. Но сначала поесть. Далеко позади остались огни Киннаки, и теперь на много миль вокруг сверкал снег. Иногда в окне мелькала то заплатка сухой травы, то шрам забора с острыми зубцами, но в основном это была снежная пустыня, похожая на поверхность луны. Может, он и правда в космосе, на другой планете, и больше никогда не вернется домой?

Они свернули на дорогу, похожую на туннель из-за росших по обе стороны деревьев, и Бен вдруг понял, что не имеет ни малейшего представления о том, где они находятся. Оставалось надеяться — все, что вот-вот произойдет, долго не продлится. Гамбургер бы сейчас. Мать иногда готовит какие-то немыслимые гамбургеры и называет их остатками былой роскоши. Кладет туда дешевый жирный фарш с луком и макаронами и все, что может вскоре испортиться. Он готов поклясться, что однажды обнаружил в нем кусок банана, облитого кетчупом. Мать считает, что кетчуп способен сделать съедобным что угодно, но это не так — эта стряпня вызывала отвращение, но сейчас он бы и такое проглотил. С голодухи съел бы быка. Он перевел взгляд с засаленного сиденья на мелькание в окне и (надо же, словно кто-то услышал его молитву о еде!) увидел в заснеженном поле не то десять, не то двадцать герефордских мясных коров. Как они там оказались, оставалось загадкой, потому что поблизости не было даже намека на дом. Коровы не могли сообразить, что надо возвращаться в стойло, — так и стояли тупыми жирными кучами, выпуская пар из ноздрей. В здешних местах это самые уродливые твари — огромные, словно покрытые ржавчиной, с белыми морщинистыми мордами и розовыми веками; похожие на допотопных чудищ, враждебных и злых (совсем другое дело — симпатичные джерсийские молочные коровки: мордашки у них напоминают оленьи). Ноги уродов покрывала густая шерсть, а головы увенчивали изогнутые острые рога. Машина остановилась, и Бен ощутил беспокойство: случится что-то очень плохое.

— Все, приехали, — сказал Трей и заглушил мотор. В кабину тут же начал вползать холод. — На выход!

Он потянулся через Диондру к бардачку, задел ее живот, и они снова обменялись странными улыбками. Схватив кассету, он сунул ее в магнитофон, врубил громкость — из динамиков бешеными зигзагами понеслась музыка, ударяя в мозг.

— Давай, Бен, вылезай, — произнес Трей, спрыгивая на хрустящий снег, и наклонил сиденье вперед, чтобы дать ему выйти. Бен промахнулся с одной ступенькой и свалился бы на землю, если бы Трей его не поддержал. — Пришло время кое-что в этой жизни понять, почувствовать силу и власть. Ты скоро станешь отцом, чувак! — Трей тряхнул его за плечи. — Отцом!