— В общем, с этой дамочкой все ясно, — сказала брюнетка с ребенком.

— Я уже год ничего о нем не знаю!

— Хороша, нечего сказать, — сказала я и тут же пожалела о своих словах.

Интересно, стала бы она все это рассказывать, если бы Раннер прожил с ней дольше? Если бы звонил каждые три месяца, а не каждые восемь?

— У него были исцарапаны руки, но я не могу сказать, что это были царапины от крышек. Я просто не помню, порезал ли он руки до того, как ушел, или кто-то его исцарапал.

— Только под ногтями одной жертвы — Мишель Дэй — обнаружены следы эпителия другого человека, что естественно, потому что ее задушили, а значит, физически она находилась к убийце ближе всех, — сказал Лайл. Мы все замолчали на несколько секунд; воркование младенца становилось все громче, постепенно переходя в плач. — К сожалению, этот фрагмент кожи из-под ногтей Мишель где-то затерялся, так и не дойдя до лаборатории.

Я представила Раннера, и его подозрительный взгляд, и его выпученные глаза, и то, как он своим весом вдавливает Мишель в матрац, как Мишель силится вздохнуть, как пытается оторвать его руки от горла и оставляет глубокую царапину на его маленьких, потемневших от машинного масла руках, а они давят все сильнее…

— Вот что я хотела вам рассказать, — произнесла Пегги и развела руками: что, дескать, поделать!

— Нед! Неси десерт! — крикнула Магда в сторону кухни, и Нед спешно вошел, втянув голову в плечи, с крошками на губах и большой тарелкой сухого печенья с застывшей сладкой серединкой. — Господи, да хватит же трескать мое печенье! — рявкнула Магда, гневно оглядывая тарелку.

— Я взял всего две штучки.

— Не ври! — Магда прикурила. — И сходи-ка в магазин, а то у меня кончаются сигареты. Заодно докупишь печенья.

— Но машина у Дженны.

— Прогуляйся пешком, тебе это не повредит.

Дамы явно собирались задержаться надолго, но это в мои планы не входило. Я пристроилась у двери, присматриваясь к конфетнице из перегородчатой эмали: слишком она хороша для Магды. Я опустила ее себе в карман как раз в тот момент, когда Лайл вел переговоры с Магдой, вопрошавшей: «Она это сделает? Она его нашла? Она действительно так считает?», открывая чековую книжку. Я заметила, что Пегги коротенькими движениями, как в странной шахматной игре с гигантскими фигурами, перемещается в мою сторону. Только я собралась зайти в туалетную комнату, как она оказалась рядом.

— Ты совсем не похожа на Раннера, — сказала она, щурясь. — Разве что нос.

— Я похожа на маму.

У Пегги появилось на лице озадаченное выражение.

— Ты долго с ним общалась? — задала я вопрос.

— Мы то разбегались, то снова сходились. В перерывах я встречалась с другими мужчинами. У него была манера возвращаться как ни в чем не бывало. Как будто мы чуть ли не заранее обсуждали его исчезновение и последующее возвращение. И вроде как все должно идти как прежде. Не знаю. Я всегда жалела, что мне не попался какой-нибудь бухгалтер или кто-то в этом роде. Никогда не умела находить правильных мужчин. Никогда в жизни.

Она посмотрела на меня вопросительно, будто интересуясь, где же находится такое место, в котором держат всех бухгалтеров и клерков.

— А ты все в Киннаки? — спросила я.

Она кивнула.

— Я бы на твоем месте для начала оттуда уехала.

2 января 1985 года

15:10

Она рывком села за руль вместо Дианы, не спуская глаз с ключей в замке зажигания: «Скорее отсюда, скорее, скорее!» Диана прыгнула на место рядом, Пэтти повернула ключ, и машина с диким визгом развернулась и помчалась прочь от дома Мюллеров, вихляя задом из стороны в сторону. Все, что находилось в кузове — бейсбольные мячи, садовые инструменты и куклы девочек, — каталось и бешено колотилось о борта. Машина скакала по гравию, поднимая столб пыли, то западая на левую сторону, то резко бросаясь вправо, к кювету. Сильная рука Дианы опустилась на руль.

— Полегче-полегче.

Только выбравшись с участка Мюллеров, Пэтти широко ушла влево, остановила машину и, не отпуская руль, упала головой вперед, отчего машина издала протяжный вопль.

— Что, черт возьми, происходит? — пронзительно выкрикнула она. Так кричит обиженный ребенок, сбитый с толку и на грани отчаяния.

— Все это очень странно, — сказала Диана и потрепала ее по спине. — Поехали домой.

— Не поеду. Я должна найти сына.

При слове «сын» она снова затряслась в судорожных рыданиях от мыслей, которые кололи острыми иголками. Понадобится адвокат. Денег на адвоката нет. Ему назначат какого-нибудь провинциального неумеху. Они проиграют дело. Его посадят. Что она скажет дочкам? Сколько за такое дают? Пять лет? Десять? Она представила огромную тюремную парковку, открываются ворота, из них осторожно выходит двадцатипятилетний Бен, ее мальчик; он боится внешнего мира, щурится на свету. Приближается к ней и плюет в лицо — за то, что она его не спасла. Как жить, если не можешь спасти собственного сына? Может, спрятать его, организовать побег? Сколько денег она способна наскрести, чтобы дать ему с собой? В декабре, дойдя до крайней степени отчаяния, она продала Линде Бойлер отцовский армейский кольт. Она представила, как Дейв Бойлер, который никогда ей не нравился, рождественским утром открывает коробку, а там оружие, к которому он не имеет никакого отношения. Поэтому прямо сейчас дома припрятано почти триста долларов. Эти деньги она собиралась потратить на то, чтобы сегодня внести первую за месяц оплату, но теперь они пойдут на другое, хотя этой суммы Бену хватит всего на пару месяцев.

— Бен поостынет и вернется домой, — рассуждала Диана. — В январе на велосипеде далеко не уедешь.

— А что, если его найдем сначала не мы?

— Сестренка, за ним не гонится толпа. Мюллеры даже не слышали об… обвинении и говорили о других идиотских слухах. Чтобы все выяснить, нам надо поговорить с самим Беном, он, возможно, уже дома.

— Что за семья его обвиняет?

— Никто не сказал.

— Но ты попробуешь узнать? Не может быть, чтобы эти люди говорили такое и считали, что мы ничего не предпримем. Узнай. Мы имеем право знать, кто это говорит. Бен имеет право посмотреть на того, кто его обвиняет. Я имею такое право.

— Ладно, давай вернемся домой, посмотрим, как там девочки, а я сделаю несколько звонков. Пустишь меня теперь за руль?

Они вошли в дом под неумолчный гул. Мишель пыталась поджарить на сковородке кусочки салями и кричала на Дебби, чтобы та отошла от плиты. У Либби на щеке и на руке алели пятна в тех местах, куда попало стрелявшее горячее масло, и она сидела на полу, широко раскрыв рот, и плакала точно так же, как Пэтти плакала в машине: горько и безутешно, словно не осталось никакой надежды, а если что-то и осталось, она не в силах надеяться. Пэтти и Диана задвигались, как фигурки людей в немецких часах. Диана пошла на кухню, за руку, как куклу, притащила Мишель в гостиную и, легонько шлепнув ее по попке, усадила на диван. Пэтти подхватила на руки Либби, та обвила ее, как обезьянка, и продолжала плакать, уткнувшись матери в шею.

Мишель роняла крупные молчаливые слезы.

— Я же предупреждала, что плиту можно включать, только чтобы разогреть суп. Ты могла поджечь дом, — сердито повернулась к ней Пэтти.

Мишель обвела глазами убогую кухню и гостиную, словно задавая себе вопрос, такой ли уж серьезной была бы потеря.

— Мы проголодались, — пробормотала она. — Тебя так долго не было.

— Значит, ты решила сделать сэндвич с жареной салями, хотя мама тебе запретила это делать? — недовольно бросила Диана, заканчивая жарку. — Сейчас маме нужно, чтобы вы слушались.

— Ей всегда нужно, чтобы мы слушались, — пробормотала Дебби.

Она сидела, обняв мягкую розовую панду, которую несколько лет назад Бен выиграл на ярмарке, сбив ряд бутылок из-под молока, — у него тогда как раз дали о себе знать предподростковые мускулы. Девочки отмечали это событие так, словно он получил высшую военную награду — Почетную медаль Конгресса. Дэи ведь никогда ничего не выигрывают, поэтому все время повторяют эти слова, когда им хоть чуточку везет: «Мы же никогда ничего не выигрываем!» Девиз семьи.