Я задавала себе этот вопрос много раз и не могла ответить. Когда Женька болел, мне его не хватало. Кстати, я хотела его навестить, но он каждый раз отказывался — мол, у него мама всегда дома, все не так поймет, лучше не надо. Так я у него ни разу и не побывала, как и он у меня. Я часто думала о нем, вспоминала наши разговоры, но… Вот, к примеру, я могла себя представить целующейся с Максимом и думала, что это, наверно, было бы очень приятно. Но поцеловаться с Котиком… бррр… Меня передергивало от одной мысли. В общем, на круг выходило, что он мне не нравится. Но было что-то, что меня к нему притягивало. И, самое паскудное, он это прекрасно понимал.

В девятом классе у наших мальчишек начался короткий, но бурный период лапанья. Причем лапали всех девчонок без разбору. Загоняли в угол и изучали анатомию. Под юбку, правда, не забирались, и на том спасибо. Некоторым девочкам это не нравилось. Я могла и в морду дать. Нас быстро оставили в покое, сосредоточив внимание на тех, которые визжали, но особо не возражали. Аня, соседка Женьки по парте, была барышней видной, выглядела по-взрослому, на приставания сопливых одноклассников только смеялась. Котик — по праву соседа — оглаживал ее чаще других. Он быстро сообразил, что мне неприятно на это смотреть, и делал это исключительно в моем присутствии.

При любой моей неудаче Котик — лучший друг! — утешал меня, но очень своеобразно. Хоть я уже и не была отличницей, но училась хорошо. И все же тройки иногда проскакивали.

«Не расстраивайся, — говорил он, — не всем же знать математику (физику, химию), зато ты…»

В качестве «зато» предлагались вовсе не мои сильные стороны, наоборот. «Зато ты играешь на пианино» (я еле тянула музыкалку на тройки и не бросала, только чтобы не расстраивать маму). Или «зато ты умеешь вышивать» (однажды я сдуру показала ему страхолюдного вышитого кота). Выходило так: если уж это — «зато», то все остальное и вовсе полный отстой.

Унижал он меня очень ловко и тонко, не подкопаешься. Но предельно ясно. К пятнадцати годам у меня была вполне оформившаяся, очень даже неплохая фигура, но с изъянцем — толстыми коленками. На физкультуру нас заставляли надевать спортивные трусы, что меня очень раздражало. Как-то я пожаловалась Женьке: какой идиот придумал это безобразие?! Он внимательно осмотрел меня и сказал:

«Да, пожалуй… Хотя некоторые в трусах выглядят очень даже секси».

Перевод был не нужен: некоторые — да, но только не ты.

Все это могло бы показаться ничего не значащими мелочами, но дело было в том, как он все это говорил. Интонации, мимика, жесты… Он мог проехаться насчет моей одежды, прически, манеры поведения, любого слова или действия. В любой момент. Все это подавалось так: а) я же твой лучший друг, кто еще скажет тебе правду, б) не расстраивайся, когда-нибудь кто-нибудь тебя обязательно оценит, а пока я побуду рядом, чтобы тебе не было слишком одиноко.

Моя самооценка очень быстро упала дальше некуда. Я чувствовала себя глупой, уродливой, никому не нужной замухрышкой. А, да, еще и толстой. Объективно мой вес был даже ниже нормы, но Женька часто говорил, что ему нравятся стройные девушки, глядя при этом в сторону девчонок, похожих на узниц Освенцима.

В начале второй четверти он написал в Тетради:

«Кажется, мне нравится Наташа Леонтьева из параллельного, мы вместе ходим на волейбол. Извини, мне очень жаль. Но я совсем не хотел, чтобы ты в меня влюблялась».

Я ответила:

«А с чего ты взял, что я в тебя влюблена?».

Я видела его лицо, когда он это читал: его аж перекосило. Он положил Тетрадь в сумку и… неделю не обращал на меня никакого внимания. Сначала мне было страшно обидно, потом пробилась какая-то эйфория: «Швобода, швобода!». Но она быстро испарилась.

Я выдержала неделю. Потом некий внутренний голос начал петь в уши: «Да какая тебе разница, кто ему нравится? Ты ведь действительно в него не влюблена. Вы просто друзья. Сделай первый шаг, будь умнее». Я сделала. Написала:

«Как дела с Наташей?».

После уроков Женька положил передо мной Тетрадь и молча вышел из класса. Прочитала я только дома. Несколько страниц. У Наташи есть парень, поэтому ему ничего не светит. И ему очень-очень плохо. А я — лучший друг! — бросила его в самый тяжелый момент. Он-то думал, что всегда сможет на меня положиться, что я поддержу его, но… Я сидела с отвисшей челюстью — я его бросила?!

Еще неделя ушла на обсасывание этой ситуации: кто кого бросил, кто кого обидел, кто виноват. В итоге все равно виноватой оказалась я, но он меня великодушно простил. Я была жилеткой, чтобы в нее плакаться, носовым платком, чтобы вытирать сопли и слюни. Каждый день я читала и слушала, как прекрасна Наташа, как он ее любит и как сильно страдает. Не передать, как мне это было в тягость. Я уже жалела, что решила помириться, но теперь уже не могла ничего сделать. Мне постоянно пелось в уши, что я — единственная его опора, и без меня он пропадет. И мне казалось, что было бы подлостью оставить его без поддержки.

Спустя какое-то время Наташа поссорилась со своим парнем, и Женька похвастался, что теперь они вместе. Сопли-вопли сменились рассказами о том, как он счастлив. И это было не меньшей обузой, но как только я пыталась намекнуть, что, может, не стоит рассказывать мне о том, куда они ходят и что делают, сразу же получила по башке. Как?! Ты не хочешь разделить мою радость?! Какой же ты тогда друг?! И все это сопровождалось тонкими намеками: ты-то никому не нужна, если не я — ты останешься совсем одна, ты правда этого хочешь?! Разумеется, я не хотела. И поэтому терпела.

На новогодней дискотеке ко мне подошла Наташка.

«Лера, прости, пожалуйста, — сказала она. — Мне очень неловко, что так вышло. Женя сказал, что ты его любишь, но он к тебе относится только как к подруге, не больше».

Я устроила Котику безобразную сцену, но он выкрутился: мол, Наташка его не так поняла, ничего подобного он ей не говорил. Но даже если бы и говорил — ну и что? Ведь мы же с тобой только друзья, разве нет? Это была такая мантра: «Мы только друзья». Я повторяла ее, когда в новогоднюю ночь плакала под елкой.

А потом была история с Артемом, которая добила меня окончательно. Я больше не сопротивлялась. С каждым днем становилось все хуже и хуже. Котик сладенько утешал меня в своей обычной манере и по-прежнему ежедневно докладывал о своем счастье с Наташей. Перемены они проводили вместе, вместе шли домой. А мне оставалась Тетрадь и телефонные звонки.

Их идиллия продолжалась месяца полтора, потом они поссорились, и Наташа снова стала встречаться с бывшим. Цикл начался сначала. Снова сопли-вопли-слюни. Ах, ах, я так несчастен! Только теперь к этому добавился новый мотив: все бабы — суки и твари. Зло свое Котик срывал на мне. Но если раньше это было тонко, то теперь стало очень даже грубо, хотя суть была прежней: ты — никчемная каракатица, скажи спасибо, что с тобой хоть кто-то дружит, кроме твоей тупой коровы Марины.

Да, он не уставал подчеркивать, что мы дружим. Возможно, поэтому мне всю жизнь в слове «дружба» мерещился какой-то подвох. Я обижалась, мы ссорились. Я часто возвращалась домой в слезах, плохо спала, стала хуже учиться, бросила музыкалку. Маме сказала, что слишком много времени отнимает, а скоро в школе экзамены. Заканчивалось все одинаково: я первая шла мириться, Женька — нехотя, поломавшись, — соглашался.

Началась весна, и все тот же внутренний голос сказал: если ты так сильно страдаешь, то, может, все-таки это не просто дружба? Может, ты действительно в него влюблена? И я поверила, что да — это вот такая несчастная любовь.

Я уже знала, что сразу после экзаменов Женька уедет. Его отец был хоть и мелким, но все же номенклатурным начальником, и его переводили на повышение в Мурманск. Вот тогда-то мне и пришло в голову признаться ему в любви. Видимо, просто дошла до точки. В оригинальном варианте мне не хватило духу, и я была избавлена хотя бы от этого унижения. Но девчонкам рассказала последнюю редакцию.