— подумал я со злостью, сознавая в то же время, что он этого не хотел. Главное для него было в том, чтобы не чувствовать себя подлецом, — тогда вся эта история станет куда приятнее, — и мне будет лучше жить, и Фуонг будет лучше жить, и всему миру будет лучше жить, даже атташе по экономическим вопросам и посланнику и тем будет лучше жить. Весна пришла в Индокитай с тех пор, как Пайл перестал быть подлецом.) Я прождал Вас здесь 24 часа, но если не уеду сегодня, то не попаду в Сайгон еще целую неделю, а настоящая моя работа — на Юге. Ребятам из отряда по борьбе с трахомой я сказал, чтобы они к Вам заглянули, — они Вам понравятся. Отличные ребята и настоящие работяги. Пожалуйста, не волнуйтесь, что я возвращаюсь в Сайгон раньше Вас. Обещаю Вам не видеть Фуонг до Вашего приезда. Я не хочу, чтобы Вы потом думали, что я хоть в чем-то вел себя непорядочно.

С сердечным приветом Ваш Олден».

Снова эта невозмутимая уверенность, что «потом» потеряю Фуонг именно я. Откуда такая вера в себя? Неужели из-за высокого курса доллара? Когда-то мы, в Англии, называли хорошего человека «надежным, как фунт стерлингов». Не настало ли время говорить о любви, надежной, как доллар? Разумеется, долларовая любовь подразумевает и законный брак, и законного сына — наследника капиталов, и «день американской матери», хотя в конце концов она может увенчаться разводом в городе Рино или на Виргинских островах, — не знаю, куда они теперь ездят для своих скоропалительных разводов. Долларовая любовь — это благие намерения, спокойная совесть и пусть пропадает пропадом все на свете. У моей любви не было никаких намерений: она знала, какое ее ожидает будущее. Все, что было в моей власти, — сделать будущее не таким тяжким, подготовиться к нему исподволь, — а для этого даже опиум имел свой смысл. Но я никогда не предполагал, что будущее, к которому мне придется подготовить Фуонг, — это смерть Пайла.

Мне нечего было делать, и я отправился на пресс-конференцию. Там, конечно, был Гренджер. Председательствовал молодой и слишком красивый французский полковник. Он говорил по-французски, а переводил офицер рангом пониже. Французские корреспонденты держались все вместе, как футбольная команда. Мне трудно было сосредоточиться на том, что говорит полковник; я думал о Фуонг: а что, если Пайл прав и я ее потеряю?. Как тогда жить дальше?

Переводчик сказал:

— Полковник сообщает, что неприятель потерпел серьезное поражение и понес тяжелые потери — в размере целого батальона. Последние отряды противника переправляются теперь обратно через реку Красную на самодельных плотах. Их беспрерывно бомбит наша авиация.

Полковник провел рукой по своим элегантно причесанным соломенным волосам и, играя указкой, прошелся вдоль огромных карт на стене.

Один из американских корреспондентов спросил:

— А какие потери у французов?

Полковник отлично понял вопрос — обычно его задавали именно на этой стадии пресс-конференции, — но он сделал паузу в ожидании перевода, подняв указку и ласково улыбаясь, как любимый учитель в школе. Потом он ответил терпеливо и уклончиво.

— Полковник говорит, что наши потери невелики. Точная цифра еще не известна.

Это всегда было сигналом к атаке. Рано или поздно полковнику придется найти формулировку, которая позволит ему справиться с непокорными учениками, не то директор школы назначит более умелого преподавателя, который наведет порядок в классе.

— Неужели полковник всерьез хочет уверить нас, — заявил Гренджер, — что у него было время подсчитать убитых солдат противника и не было времени подсчитать своих собственных?

Полковник терпеливо плел паутину лжи, отлично зная, что ее сметет следующий же вопрос. Французские корреспонденты хранили угрюмое молчание. Если бы американцы вырвали у полковника признание, те не замедлили бы его подхватить, но они не хотели участвовать в облаве на своего соотечественника.

— Полковник говорит, что противник отброшен. Можно сосчитать убитых за линией фронта, но пока сражение продолжается, вы не должны ожидать сведений от наступающих французских частей.

— Дело вовсе не в том, что ожидаем мы, — сказал Гренджер, — дело в том, что знает штаб и чего он не знает. Неужели вы всерьез утверждаете, что каждый взвод не сообщает по радио о своих потерях?

Терпение полковника истощилось. «Если бы только, — подумал я, — он не дал себя запутать с самого начала и твердо заявил, что он знает цифры, но не хочет их назвать. В конце концов, это была их война, а не наша. Даже сам господь бог не давал нам права требовать у него сведений. Не нам приходилось отбрехиваться от левых депутатов в Париже и отбиваться от войск Хо Ши Мина между Красной и Черной реками. Не нам приходилось умирать».

И вдруг полковник выкрикнул, что французские потери исчисляются как один к трем; затем он повернулся к нам спиной и в ярости уставился на карту. Убитые были его солдатами, его товарищами по оружию, офицерами, которые учились вместе с ним в Сен-Сире note 27, — для него это были не пустые цифры, как для Гренджера.

— Вот теперь мы, наконец, кое-чего добились, — сказал Гренджер и с глупым торжеством оглядел своих коллег; французы, опустив головы, мрачно что-то строчили.

— Это куда больше того, что могут сказать ваши войска в Корее, — сказал я, сделав вид, что не понимаю его. Гренджер, ничуть не смутившись, перешел к другой теме.

— Спросите полковника, — сказал он, — что французы собираются делать дальше? Он говорит, что противник отходит через Черную реку…

— Красную реку, — поправил его переводчик.

— А мне все равно, какого цвета у вас тут реки. Мы хотим знать, что французы собираются делать дальше.

— Противник отступает.

— А что произойдет, когда он переберется на другой берег? Что вы будете делать тогда? Усядетесь на своем берегу и скажете: дело в шляпе?

С угрюмым терпением французские офицеры прислушивались к наглому голосу Гренджера. В наши дни от солдата требуется даже смирение.

— Может, ваши самолеты будут им сбрасывать новогодние открытки?

Капитан перевел добросовестно, вплоть до слов «новогодние открытки». Полковник подарил нас ледяной улыбкой.

— Отнюдь не новогодние открытки, — сказал он.

Мне кажется, Гренджера особенно бесила красота полковника. Он не был — по крайней мере в представлении Гренджера — настоящим мужчиной. Гренджер изрек:

— Ничего другого вы и не сбрасываете.

И вдруг полковник свободно заговорил по-английски: он отлично знал язык.

— Если бы мы получили снаряжение, обещанное американцами, — сказал он,

— у нас было бы что сбрасывать.

Несмотря на свои утонченные манеры, полковник, право же, был простодушным человеком. Он верил, что газетчику честь его страны дороже, чем сенсация. Гренджер спросил в упор (он был человек дельный, и факты отлично укладывались у него в голове):

— Вы хотите сказать, что снаряжение, обещанное к началу сентября, до сих пор не получено?

— Да.

Наконец-то Гренджер получил свою сенсацию; он начал строчить.

— Простите, — сказал полковник, — это не для печати, а для ориентации.

— Но позвольте, — запротестовал Гренджер, — это же сенсация. Тут мы сможем вам помочь.

— Нет, предоставьте это дипломатам.

— А разве мы чем-нибудь можем повредить?

Французские корреспонденты растерялись: они почти не понимали по-английски. Полковник нарушил правила игры. Среди них поднялся ропот.

— Тут я не судья, — сказал полковник. — А вдруг американские газеты напишут: «Ох уж эти французы, вечно жалуются, вечно клянчат». А коммунисты в Париже будут нас обвинять: «Видите, французы проливают кровь за Америку, а Америке жаль для них даже подержанного вертолета». Ничего хорошего из этого не выйдет. В конце концов мы так и останемся без вертолетов, а противник так и останется на своем месте, в пятидесяти километрах от Ханоя.

— Я по крайней мере могу сообщить, что вам позарез нужны вертолеты?