— Томас. А что?

— Можно мне звать вас Томом, ладно? У меня такое чувство, что все это нас как-то сблизило. Мы любим одну и ту же женщину.

— Что вы собираетесь делать дальше?

Он облокотился на ящик.

— Теперь, когда вы знаете, все пойдет по-другому, — воскликнул он. — Том, я попрошу ее выйти за меня замуж.

— Уж лучше зовите меня Томас.

— Ей придется сделать между нами выбор, Томас. Это будет только справедливо.

Справедливо? В первый раз я похолодел от предчувствия одиночества. Все это так нелепо, а все же… Может, он и никудышный любовник, зато я — нищий. Он обладает несметным богатством: он может предложить ей солидное положение в обществе.

Пайл стал раздеваться, а я думал: «К тому же у него есть еще и молодость». Как горько было завидовать Пайлу.

— Я не могу на ней жениться, — признался я. — У меня дома жена. Она никогда не даст мне развода. Она очень набожна.

— Мне вас так жаль, Томас. Кстати, если хотите знать, меня зовут Олден…

— Нет, я все-таки буду звать вас Пайлом. Для меня вы только Пайл.

Он залез в свой спальный мешок и протянул руку к свече.

— Ух, — сказал он, — и рад же я, что все теперь позади. Я так ужасно переживал. — Было совершенно ясно, что он больше не переживает.

Свеча погасла, но я различал очертания его коротко остриженной головы в отсветах пожара.

— Доброй ночи, Томас. Спите спокойно.

И сразу же, как ответная реплика в плохой комедии, завыли минометы; мины зашипели, завизжали, стали рваться.

— Господи боже мой, — сказал Пайл, — это что, атака?

— Они стараются сорвать атаку противника.

— Что ж, теперь нам, пожалуй, спать не придется?

— Наверняка.

— Томас, я хочу вам сказать, что я думаю о вас и о том, как вы все это восприняли. Вы восприняли это шикарно… шикарно, другого слова и не подберешь.

— Благодарю вас.

— Вы ведь пожили на свете куда больше моего. Знаете, в каком-то смысле жизнь в Бостоне сужает ваши горизонты. Даже если вы не принадлежите к самым знатным семьям, вроде Лоуэллов или Кэботов. Дайте мне совет, Томас.

— Насчет чего?

— Насчет Фуонг.

— На вашем месте я бы не доверял моим советам. Все-таки я лицо заинтересованное. Я хочу, чтобы она осталась со мной.

— Ах, что вы, разве я не знаю, какой вы порядочный человек! Ведь для нас обоих ее интересы выше всего.

И вдруг его ребячество меня взбесило.

— Да наплевать мне на ее интересы! — взорвался я. — Возьмите их себе на здоровье. А мне нужна она сама. Я хочу, чтобы она жила со мной. Пусть ей будет плохо, но пусть она живет со мной… Плевать мне на ее интересы.

— Ах, что вы… — протянул он в темноте слабым голосом.

— Если вас заботят только ее интересы, — продолжал я, — оставьте Фуонг, ради бога, в покое. Как и всякая женщина, она предпочитает… — Грохот миномета уберег бостонские уши от крепкого англосаксонского выражения.

Но в Пайле было что-то несокрушимое. Он решил, что я веду себя шикарно, значит, я и должен был вести себя шикарно.

— Я ведь понимаю, Томас, как вы страдаете.

— А я и не думаю страдать.

— Не скрывайте, вы страдаете. Я-то знаю, как бы я страдал, если бы мне пришлось отказаться от Фуонг.

— А я и не думаю от нее отказываться.

— Ведь я тоже мужчина, Томас, но готов отказаться от всего на свете, только бы Фуонг была счастлива.

— Да она и так счастлива.

— Она не может быть счастлива… в ее положении. Ей нужны дети.

— Неужели вы верите во всю эту чушь, которую ее сестра…

— Сестре иногда виднее…

— Она думает, что у вас больше денег, Пайл, потому и старается втереть вам очки. Ей это удалось, честное слово.

— Я располагаю только своим жалованьем.

— Но вы получаете это жалованье долларами, а их можно выгодно обменять.

— Не стоит хандрить, Томас. В жизни всякое бывает. Я бы, кажется, все отдал, чтобы такая история случилась с кем-нибудь другим, а не с вами. Это наши минометы?

— Да, «наши». Вы говорите так, словно она от меня уже уходит.

— Конечно, — сказал он без всякой уверенности, — она может решить остаться с вами.

— И что вы тогда будете делать?

— Попрошу перевода в другое место.

— Взяли бы да уехали, Пайл, не причиняя никому неприятностей.

— Это было бы несправедливо по отношению к ней, Томас, — сказал он совершенно серьезно. Я никогда не встречал человека, который мог бы лучше обосновать, почему он причиняет другим неприятности. Он добавил: — Мне кажется, вы не совсем понимаете Фуонг.

И, проснувшись много месяцев спустя, в это утро, рядом с Фуонг, я подумал: «А ты ее понимал? Разве ты предвидел то, что случится? Вот она спит рядом со мной, а ты уже мертв». Время порою мстит, но месть эта бывает запоздалой. И зачем только мы стараемся понять друг друга? Не лучше ли признаться, что это невозможно; нельзя до конца одному человеку понять другого: жене — мужа, любовнику — любовницу, а родителям — ребенка. Может быть, потому люди и выдумали бога — существо, способное понять все на свете. Может, если бы я хотел, чтобы меня понимали и чтобы я понимал, я бы тоже дал околпачить себя и поверил в бога, но я репортер, а бог существует только для авторов передовиц.

— А вы уверены, что в Фуонг есть, что понимать? — спросил я Пайла. — Ради бога, давайте пить виски. Здесь слишком шумно, чтобы спорить.

— Не рановато ли для выпивки? — сказал Пайл.

— А по-моему, слишком поздно.

Я налил два стакана; Пайл поднял свой и стал глядеть сквозь него на пламя свечи. Рука его вздрагивала всякий раз, когда рвалась мина, но как-никак он совершил свое бессмысленное путешествие из Нам-Диня.

— Странно, что ни я, ни вы не можем сказать друг другу: «За вашу удачу!» — произнес Пайл.

Так мы и выпили без тоста.

Я думал, что меня не будет в Сайгоне всего неделю, но прошло почти три, прежде чем я вернулся. Выбраться из района Фат-Дьема оказалось еще труднее, чем туда попасть. Дорога между Нам-Динем и Ханоем была перерезана, авиации же было не до репортера, которому к тому же вовсе и не следовало ездить в Фат-Дьем. Потом я добрался до Ханоя, туда как раз привезли корреспондентов для того, чтобы объяснить им, какая была одержана победа, и когда та увозили обратно, для меня не нашлось места в самолете. Пайл исчез из Фат-Дьема в то же утро, что приехал: он выполнил свою миссию

— поговорил со мной о Фуонг, — и ничто его там больше не удерживало. В пять тридцать, когда прекратился минометный огонь, он еще спал и я пошел в офицерскую столовую выпить чашку кофе с бисквитами. Вернувшись, я его уже не застал. Я решил, что он пошел прогуляться, — после того как он проделал весь путь по реке от Нам-Диня, снайперы были ему нипочем; он так же не способен был представить себе, что может испытать боль или подвергнуться опасности, как и понять, какую боль он причиняет другим. Однажды — это было несколько месяцев спустя — я вышел из себя и толкнул его в лужу той крови, которую он пролил. Я помню, как он отвернулся, поглядел на свои запачканные ботинки и сказал: «Придется почистить ботинки, прежде чем идти к посланнику». Я знал, что он уже готовит речь словами, взятыми у Йорка Гардинга. И все же он был по-своему человек прямодушный, и не странно ли, что жертвой его прямодушия всегда бывал не он сам, а другие, впрочем, лишь до поры до времени — до той самой ночи под мостом в Дакоу.

Только вернувшись в Сайгон, я узнал, что, пока я пил свой кофе, Пайл уговорил молодого флотского офицера захватить его на десантное судно; после очередного рейса оно высадило его тайком в Нам-Дине. Пайлу повезло, и он вернулся в Ханой со своим отрядом по борьбе с трахомой, за двадцать четыре часа до того, как власти объявили, что дорога перерезана. Когда я добрался, наконец, до Ханоя, он уже уехал на Юг, оставив мне записку у бармена в Доме прессы.

«Дорогой Томас, — писал он, — я даже выразить не могу, как шикарно Вы вели себя а ту ночь. Поверьте, душа у меня ушла в пятки, когда я Вас увидел. (А где же была его душа во время путешествия вниз по реке?) На свете мало людей, которые приняли бы удар так мужественно. Вы вели себя просто великолепно, и теперь, когда я вам все сказал, я совсем не чувствую себя так гадко, как прежде. (Неужели ему нет дела ни до кого, кроме себя?