— Вы сказали все, что могли, — объяснил я Пайлу. — И знаете все, что вам положено знать. Теперь уходите.

— Фуонг, — позвал он ее.

— Мсье Пайл? — осведомилась она, на минуту перестав разглядывать Виндзорский замок, и ее церемонная вежливость была в эту минуту и смешной и обнадеживающей.

— Он вас обманул.

— Je ne comprends pas note 42.

— Уйдите вы, слышите? — сказал я. — Ступайте к вашей «третьей силе», к Йорку Гардингу и «Миссии Демократии». Проваливайте, забавляйтесь вашей пластмассой.

Позже мне пришлось убедиться, что он выполнил мои указания в точности.

Прошло почти две недели со смерти Пайла, прежде чем я снова увидел Виго. Я поднимался по бульвару Шарне, и он окликнул меня из «Клуба». Этот ресторан пользовался в те дни особенным успехом у служащих французской охранки; словно бросая вызов всем, кто их ненавидел, они ели и пили внизу, хотя обычные посетители предпочитали сидеть наверху, подальше от партизан с ручными гранатами. Я подошел к Виго, и он заказал мне вермут-касси.

— Сыграем, кому платить?

— Пожалуйста. — Я вытащил кости для священной игры в «восемьдесят одно». Эта цифра и стук костей сразу же напоминают мне военные годы в Индокитае. Где бы мне ни пришлось увидеть людей, кидающих кости, я мысленно переношусь назад, на улицы Ханоя или Сайгона, в опаленные пожаром кварталы Фат-Дьема, слышу близкие разрывы мин, возле каналов вижу парашютистов, раскрашенных, как гусеницы, чтобы их не было видно сверху, а иногда у меня перед глазами встает мертвый ребенок.

— Без мыла, — сказал Виго, кинув четыре, два и один. Он пододвинул мне последнюю спичку. У сотрудников французской охранки была мода пользоваться особым жаргоном в этой игре. Выдумал его, наверно, сам Виго, а потом его переняли и другие офицеры, чином пониже, которые почему-то не позаимствовали у Виго его страсти к Паскалю.

— Младший лейтенант.

Каждая проигранная партия повышала вас в звании, — вы играли, пока один из вас не получал чин командующего. Виго выиграл и вторую игру и, отсчитывая спички, сказал:

— Мы нашли собаку Пайла.

— Да ну?

— Ее, видно, не смогли отогнать от его тела. Во всяком случае, ей перерезали горло. Труп ее нашли в тине, метрах в сорока пяти от Пайла. Может, она туда отползла.

— Вас все еще занимает это дело?

— Американский посланник не дает нам покоя. У нас, слава богу, не поднимают такого шума, когда убивают француза. Правда, убийство французов здесь не редкость.

Мы бросили кости, чтобы поделить спички, а потом началась настоящая игра. С непостижимым проворством Виго выбрасывал четыре, два и один. У него оставалось всего три спички, а у меня выпало самое маленькое число очков.

— Наннет, — сказал Виго, пододвигая мне еще дне спички. Когда он избавился от последней, он произнес: — Командующий! — и я позвал официанта, чтобы заказать выпивку.

— Неужели кому-нибудь удается вас обыграть? — спросил я.

— Случается, но редко. Хотите отыграться?

— В другой раз. Из вас вышел бы профессиональный игрок! Вы играете и в другие игры?

Он жалко улыбнулся, и я почему-то вспомнил его блондинку-жену, которая, как поговаривали, изменяла ему с молодыми офицерами.

— Как сказать, — протянул он. — Человеку всегда доступна самая крупная из азартных игр.

— Самая крупная?

— «Давайте взвесим выигрыш и проигрыш, — процитировал он, — поставив ставку на то, что бог есть; давайте обсудим обе возможности. Выиграв, вы получите все на свете; проиграв, не потеряете ничего».

Я ответил ему словами того же Паскаля, — это была единственная цитата, которую я помнил: «И тот, кто выбрал „орла“, и тот, кто сказал „решка“, — одинаково ошибутся. Оба они неправы. Правильно поступает тот, кто вовсе не бьется об заклад».

— «Да, но вам приходится на кого-то ставить. У вас нет выбора. Вы уж вступили в игру». А вы не следуете своим принципам, Фаулер. Вы втянулись в игру, как и все мы.

— Только не в вопросах религии.

— При чем тут религия? В сущности говоря, — пояснил он, — я думал о собаке Пайла.

— А-а-а…

— Помните, что вы мне тогда сказали по поводу улик, которые можно обнаружить, исследовав землю на ее лапах?

— Вы же мне ответили, что вы — не Мегрэ и не Лекок.

— А я все-таки кое-чего добился, — сказал он. — Ведь Пайл всегда брал собаку с собой, когда он куда-нибудь шел?

— Кажется, да.

— Он ею слишком дорожил, чтобы дать ей бродить где вздумается?

— Тут это опасно. Ведь здешние жители едят чау-чау, разве вы не знаете?

— Он стал прятать кости в карман. — Вы взяли мои кости, Виго.

— Простите. Нечаянно…

— Почему вы сказали, что все-таки я вступил в игру?

— Когда вы последний раз видели собаку Пайла?

— Ей-богу, не помню. Я не веду учета собачьим визитам.

— А когда вы собираетесь ехать в Англию?

— Еще не знаю. Терпеть не могу сообщать полиции что бы то ни было. Не хочу облегчать им жизнь.

— Мне бы хотелось сегодня вечерком к вам зайти, Часиков в десять, если у вас никого не будет.

— Я отправлю Фуонг в кино.

— У вас с ней опять все в порядке?

— Да.

— Странно. А мне показалось, что вы — как бы это выразиться — не очень счастливы.

— Право же, для этого найдется немало причин, Виго. — И я добавил грубо: — Кому это лучше знать, как не вам.

— Мне?

— Да. Вы и сами не очень-то счастливы.

— Ну, мне не на что жаловаться. «В сгоревшем доме не льют слез».

— Это откуда?

— Все из того же Паскаля. Рассуждение о том, что человек может гордиться своим несчастьем. «Дерево не чувствует горя».

— Что вас заставило стать полицейским?

— Причин было много. Необходимость зарабатывать на хлеб, любопытство к людям, да, пожалуй, и страсть к Габорио note 43.

— Вам следовало стать священником.

— Я не читал подходящих книг, по крайней мере в те годы.

— Вы все еще подозреваете, что я замешан в этом деле?

Он встал и допил свой вермут-касси.

— Я просто хочу с вами поговорить.

Когда он ушел, мне показалось, что он посмотрел на меня с состраданием, словно на приговоренного к пожизненному заключению узника, в чьей поимке он был виновен.

Я нес свой крест. Уйдя из моей квартиры, Пайл словно приговорил меня к тягостным неделям сомнений и неуверенности. Всякий раз, возвращаясь домой, я ждал беды. Иногда я не заставал Фуонг и никак не мог сесть за работу, раздумывая, вернется ли она вообще. Я спрашивал ее, где она была (стараясь не выказать ни тревоги, ни подозрений), и она называла то базар, то лавку, сразу же предъявляя вещественные доказательства (самая ее готовность подтвердить свой рассказ казалась мне в ту пору подозрительной); по ее словам, она иногда ходила в кино, и обрывок билета всегда был у нее наготове; но чаще всего она бывала у сестры и там-то, по-моему, как раз и встречалась с Пайлом.

Я любил ее в те дни с какой-то ожесточенностью, словно ненавидел, но ненависть моя была не к ней, а к будущему. Одиночество лежало рядом со мной по ночам, и одиночество держал я в своих объятиях.

Фуонг нисколько не переменилась; она по-прежнему приносила мне еду, готовила трубки, нежно и ласково отдавала мне свое тело, но оно уже больше меня не радовало. И если в первые дни я хотел заглянуть ей в душу, то теперь я стремился прочесть ее мысли, спрятанные от меня за словами языка, которого я не понимал. Мне не хотелось ее допрашивать. Мне не хотелось заставлять ее лгать (до тех пор, пока ложь не была произнесена, я мог делать вид, что мы относимся друг к другу по-прежнему), но внезапно вместо меня заговаривала тревога.

— Когда ты последний раз видела Пайла?

Она помешкала, а может, и в самом деле старалась вспомнить.