Гренджер вдруг поднялся с места и пошел ко мне. Он не заметил, что на дороге у него стоит стул, споткнулся и оперся рукой о край моего столика.

— Фаулер, — сказал он. — А ну-ка выйдем.

Я положил на стол деньги за ужин и последовал за Гренджером. У меня не было желания с ним драться, но в ту минуту я бы не возражал, чтобы он избил меня до полусмерти. В наши дни так трудно замаливать грехи.

Он облокотился на парила моста, и двое полицейских следили за ним издалека.

— Мне надо с вами поговорить, Фаулер.

Я подошел к нему на расстояние удара и стал ждать, что будет. Он не двигался. Гренджер был как бы аллегорическим изображением всего, что я ненавижу в Америке, — так же плохо изваянным и таким же бессмысленным, как статуя Свободы. Не шевельнувшись, он произнес:

— Вы думаете, я налакался?. Ошибаетесь.

— Что с вами, Гренджер?

— Мне хочется с вами поговорить, Фаулер. Не могу я сегодня сидеть с этими лягушатниками! Я и вас не люблю, но вы хоть говорите по-английски. Или вроде как по-английски. — Он горбился в полутьме — массивный, бесформенный, как неразведанный материк на карте.

— Чего вы хотите, Гренджер?

— Не перевариваю англичан, — сказал Гренджер. — Как только Пайл вас терпит! Наверно, оттого, что он сам из Бостона. А я — из Питтсбурга и этим горжусь.

— Ну и гордитесь на здоровье.

— «Гордитесь на здоровье»! — Он сделал слабую попытку высмеять мое произношение. — Снобы проклятые! Будто лучше вас и нет никого. К чертям собачьим! Будто вы одни знаете все на свете!

— Спокойной ночи. Меня ждут.

— Не уходите, Фаулер. Вы что, каменный?. Не могу же я разговаривать с этими лягушатниками!

— Вы пьяны.

— Выпил два бокала шампанского, вот и все. Да и вы были бы не лучше на моем месте. Мне надо ехать на Север.

— Ну и что из этого?

— Да разве я вам не говорил? Мне почему-то кажется, что об этом все знают. Утром я получил телеграмму от жены.

— Ну?

— У сына полиомиелит. Ему очень плохо.

— Как жаль…

— Вам чего жалеть? Ребенок-то не ваш.

— А вы не можете слетать домой?

— Не могу. С меня требуют, чтобы я написал о какой-то операции возле Ханоя; там подчищают остатки противника. А Конноли болен (Конноли был его помощником).

— Это очень обидно, Гренджер. Я охотно бы вам помог.

— Сегодня день его рождения. В половине одиннадцатого по нашему времени мальчику будет ровно восемь лет. Вот я и затеял эту выпивку, заказал шампанское, Но я тогда еще ничего не знал. Надо же мне кому-нибудь рассказать, Фаулер. Не могу же я разговаривать с этими лягушатниками…

— Теперь, кажется, научились лечить полиомиелит.

— Пусть даже будет калекой. Только бы выжил. От меня мало толку, если бы я был калекой, но он у меня — умница! Знаете, что я делал, пока этот ублюдок пел? Молился. Если богу уж так нужна чья-нибудь жизнь, пусть берет мою.

— Вы верите в бога?

— Рад бы верить… — Гренджер провел ладонью по лицу, словно у него болела голова, но на самом деле он хотел скрыть, что вытирает слезы.

— На вашем месте я бы напился, — сказал я.

— Мне нельзя напиваться! Не хочу потом вспоминать, что в ту ночь, когда умер мой мальчик, я был пьян, как свинья. Разве моя жена может напиться?

— А что если вы объясните вашей газете…

— Конноли, по правде говоря, совсем не болен. Он погнался за какой-то юбкой в Сингапур. Я не могу его выдать. Если об этом узнают, его выгонят.

— Гренджер кое-как подобрал свое расплывшееся тело. — Простите, что задержал вас, Фаулер. Мне надо было выговориться. А сейчас пойду к ним — поднимать тосты. Смешно, что мне попались именно вы, Фаулер. Вы ведь меня ненавидите.

— Я бы охотно написал за вас вашу корреспонденцию. Можно будет сказать, что это — Конноли.

— У вас не тот акцент…

— Да я не так уж плохо к вам отношусь, Гренджер. Раньше я многого не замечал…

— Э, мы с вами всегда будем жить, как кошка с собакой. Но спасибо, что посочувствовали.

Чем же я отличаюсь от Пайла? Разве сам я чувствую, как людям больно, пока не столкнусь с мерзостью жизни? Гренджер вернулся в ресторан, и оттуда послышался приветственный гул голосов. Я нанял велорикшу, и меня отвезли домой. Там никого не было, и я прождал до полуночи. Потом, уже ни на что не надеясь, я вышел на улицу и встретил Фуонг.

— Был у тебя мсье Виго? — спросила Фуонг.

— Да. Он ушел минут пятнадцать назад. Фильм был хороший? — Она уже приготовила в спальне трубку и теперь зажигала лампу.

— Очень грустный, — сказала она. — Но краски такие нежные. А зачем приходил мсье Виго?

— Задать мне кое-какие вопросы.

— О чем?

— О том, о сем. Не думаю, чтобы он стал меня еще тревожить.

— Больше всего я люблю фильмы со счастливым концом, — сказала Фуонг. — Будешь курить?

— Да. — Я лег на кровать, и Фуонг принялась орудовать иглой.

— Девушке отрубили голову.

— Странная идея! Зачем?

— У них была французская революция.

— А-а… исторический фильм. Понятно.

— Все равно, он очень грустный.

— Стоит ли огорчаться? Ведь это история.

— Ее возлюбленный вернулся к себе на чердак в ужасном горе и написал песню, — понимаешь, он был поэт. И скоро те, кто отрубил его девушке голову, стали распевать его песню. Это была Марсельеза.

— Что-то не очень похоже на историю.

— Он стоял в толпе, когда они пели, и у него было такое печальное лицо, а когда он улыбался, оно становилось еще грустнее: он думал о ней. Я плакала, и моя сестра тоже.

— Твоя сестра? Вот не поверю!

— Она очень впечатлительная. Там был этот противный Гренджер. Совсем пьяный, — он все время смеялся. Не понимаю, над чем: в картине не было ничего смешного. Наоборот, нам было очень грустно.

— Я его не виню. У него есть чему радоваться. Мне рассказывали сегодня в «Континентале», что его сын вне опасности. Я ведь тоже люблю счастливые концы. — Выкурив две трубки, я откинулся назад, подперев голову кожаной подушечкой, и положил руку Фуонг на колени. — Ты счастлива?

— Конечно, — сказала она небрежно. Я не заслуживал более вдумчивого ответа.

— У нас все совсем как прежде, — солгал я. — Как год назад.

— Да.

— Ты еще не купила ни одного нового шарфа. Сходи завтра в магазин.

— Завтра праздник.

— Ах да, совсем забыл.

— Распечатай свою телеграмму, — сказала Фуонг.

— Я и о ней забыл. Мне сегодня не хочется думать о газете. Все равно уже слишком поздно посылать материал. Расскажи лучше про фильм.

— Возлюбленный хотел спасти ее из тюрьмы. Он тайком принес туда одежду мальчика и мужскую шапку, такую, как у тюремщика, но когда она выходила из ворот, у нее рассыпались волосы, и все закричали: «Аристократка! Аристократка!» Мне кажется, что тут в фильме неправильно. Надо было ей убежать. Тогда бы они оба заработали много денег на его песне и уехали за границу, в Америку или… Англию, — добавила она, как ей казалось, очень хитро.

— Пожалуй, я все-таки прочту телеграмму, — сказал я. — Дай бог, чтобы мне завтра не пришлось ехать на Север. Мне хочется спокойно побыть с тобой.

Она вытащила конверт из-за банок с кремом. Я распечатал телеграмму и прочел:

«Снова думала над твоим письмом точка Поступлю неразумно как ты и надеялся точка Просила адвоката начать дело о разводе мотивируя тем что ты меня бросил точка Да хранит тебя бог любящая Элен».

— Тебе надо будет ехать?

— Нет, — сказал я. — Мне не надо будет ехать. Прочти. Вот тебе и счастливый конец.

Она спрыгнула с кровати.

— Но это замечательно! Я сейчас же пойду к сестре. Она будет так рада. Знаешь, что я скажу: «Смотри — кто я, по-твоему, такая? Я — вторая миссис Фулэр».

Напротив, на книжной полке, словно портрет молодого человека с короткой стрижкой и черной собакой у ног, стояла «Миссия Запада». Теперь уж Пайл никому не причинит вреда. Я спросил Фуонг:

— Ты очень по нем скучаешь?