В дверь постучали. Я отворил Пайлу, и его черный пес прошел в комнату первым. Пайл оглядел комнату через мое плечо и убедился, что она пуста.

— Я один, — сказал я. — Фуонг ушла к сестре.

Пайл покраснел. Я заметил, что он был в гавайской рубашке, хотя и довольно скромной по рисунку и расцветке. Меня удивило, что он так вырядился: неужели его обвинили в антиамериканской деятельности?

— Надеюсь, не помешал… — сказал он.

— Конечно, нет. Хотите чего-нибудь выпить?

— Спасибо. У вас есть пиво?

— Увы! У нас нет холодильника, приходится посылать за льдом. Стаканчик виски?

— Если можно, самую малость. Я не поклонник крепких напитков.

— Без примеси?

— Побольше содовой, если у вас ее вдоволь.

— Я не видел вас с Фат-Дьема.

— Вы получили мою записку, Томас?

Назвав меня по имени, он словно заявлял этим, что тогда и не думал шутить: он не прячется и открыто пришел сюда, чтобы отнять у меня Фуонг. Я заметил, что его короткие волосы были аккуратно подстрижены; видно, и гавайская рубашка тоже должна была изображать брачное оперение самца.

— Я получил вашу записку. Хорошо бы дать вам по уху.

— Конечно, — сказал он. — И вы были бы правы, Томас. Но в колледже мы занимались боксом, и я намного вас моложе.

— Верно. Пожалуй, не стоит.

— Знаете, Томас (я убежден, что и вы смотрите на это так же), мне неприятно говорить с вами о Фуонг за ее спиной. Я надеялся, что она будет дома.

— О чем же нам тогда говорить: о пластмассе? — Я не хотел нападать на него врасплох.

— Вы знаете? — удивился он.

— Мне рассказала Фуонг.

— Как она могла…

— Не беспокойтесь, об этом знает весь город. А разве это так важно? Вы собираетесь делать игрушки?

— Мы не любим, когда о нашей помощи другим странам осведомлены во всех подробностях. Вы ведь слышали, что такое конгресс, да и наши странствующие сенаторы тоже. У нас в отрядах были крупные неприятности из-за того, что мы применяли не те лекарства, которые предусмотрены.

— А я все-таки не понимаю, зачем вам пластмасса.

Его черный пес сидел посреди комнаты, тяжело дыша от жары, занимая слишком много места; язык у собаки был похож на обугленный сухарь. Пайл ответил как-то неопределенно:

— Да знаете, мы собирались наладить кое-какие местные промыслы, но приходится остерегаться французов. Они хотят, чтобы все товары покупались во Франции.

— Понятно. Война стоит денег.

— Вы любите собак?

— Нет.

— А мне казалось, что англичане — большие любители собак.

— Нам кажется, что американцы — большие любители долларов, но, должно быть, и среди вас есть исключения.

— Не знаю, как бы я жил без Герцога. Верите, иногда я чувствую себя таким одиноким…

— Вас тут столько понаехало.

— Мою первую собаку звали Принц. Я назвал ее в честь Черного принца. Знаете, того самого парня, который…

— Вырезал всех женщин и детей в Лиможе?

— Этого я не помню.

— История обычно умалчивает о его подвиге.

Мне еще не раз предстояло видеть по его лицу, какую боль он испытывает всякий раз, когда действительность не отвечает его романтическим представлениям или когда кто-нибудь, кого он любит и почитает, падает с высоченного пьедестала, который он ему воздвиг. Однажды, помнится, я уличил Йорка Гардинга в грубейшей ошибке и мне же пришлось долго утешать Пайла.

— Людям свойственно ошибаться, — сказал я.

Пайл как-то неестественно хихикнул:

— Назовите меня болваном, но мне казалось, что он… непогрешим. Отец был так им очарован в тот раз, когда они встретились, а моему отцу совсем не легко угодить.

Большая черная собака, по кличке Герцог, попыхтев вволю и по-хозяйски освоившись в комнате, стала обнюхивать ее углы.

— Нельзя ли попросить вашу собаку посидеть спокойно?

— Ах, простите, пожалуйста. Герцог! Сидеть, Герцог. — Герцог уселся и стал шумно вылизывать половые органы. Я встал, чтобы налить виски, и мимоходом ухитрился прервать его туалет. Тишина воцарилась ненадолго: Герцог принялся чесаться.

— Герцог такой умный, — сказал Пайл.

— А какая судьба постигла Принца?

— Мы жили на ферме в Коннектикуте, и его задавило машиной.

— Вас это очень расстроило?

— О да, я страдал! Он ведь так много значил в моей жизни. Но ничего не поделаешь, пришлось примириться. Все равно его не вернешь.

— А если вы потеряете Фуонг, с этим тоже сумеете примириться?

— О да, надеюсь. А вы?

— Сомневаюсь. Я могу даже взбеситься. Вы этого не боитесь, Пайл?

— Мне так хочется, чтобы вы звали меня Олденом, Томас.

— Лучше не надо. К Пайлу я уже привык. Так вы меня не боитесь?

— Конечно, нет. Вы, пожалуй, самый честный парень из всех, кого я знаю. Вспомните, как вы себя вели, когда я к вам ввалился.

— Помню. Перед тем как заснуть, я подумал: «Вот было бы славно, если бы началась атака и его убили». Вы пали бы смертью героя, Пайл. За Демократию.

— Не смейтесь надо мной, Томас. — Он смущенно вытянул свои длинные ноги. — Хоть вы и считаете меня олухом, я понимаю, когда вы меня дразните…

— Я и не думал вас дразнить.

— Если говорить начистоту, вам ведь тоже хочется, чтобы ей было хорошо.

В этот миг послышались шаги Фуонг. У меня еще теплилась надежда, что он уйдет прежде, чем Фуонг вернется. Но и Пайл услышал ее шаги; он их узнал. Он сразу сказал: «А вот и она!», хотя и слышал ее шаги один-единственный раз, в тот первый вечер. Даже пес подошел к двери, которую я оставил открытой, чтобы было прохладнее, словно признал Фуонг членом семьи Пайла. Я один был здесь чужой.

— Сестры нет дома, — сказала Фуонг, исподтишка поглядывая на Пайла.

Я не знал, говорит она правду или, может быть, сестра сама отослала ее домой.

— Ты ведь помнишь мистера Пайла? — спросил я.

— Enchantee note 29. — Нельзя было вести себя более чинно.

— Я счастлив, что вижу вас снова, — сказал он, краснея.

— Comment? note 30

— Она не очень хорошо понимает по-английски, — заметил я.

— Увы, а я прескверно говорю по-французски. Правда, я беру уроки. И уже немножко понимаю, когда мисс Фуонг говорит помедленнее.

— Я буду вашим переводчиком, — заявил я. — К здешнему произношению не сразу привыкнешь. Ну, что бы вы хотели ей сказать? Садись, Фуонг. Мистер Пайл пришел специально затем, чтобы тебя повидать. Вы уверены, — спросил я Пайла, — что мне не следует оставить вас наедине?

— Я хочу, чтобы вы слышали все, что я намерен сказать. Так будет куда честнее.

— Валяйте.

Он объявил торжественно — таким тоном, словно давно все это выучил наизусть, — что питает к Фуонг глубочайшую любовь и уважение. Он почувствовал их с той самой ночи, когда с ней танцевал. Мне он почему-то напомнил дворецкого, который водит туристов по особняку родовитой семьи. Сердце Пайла было парадными покоями, а в жилые комнаты он давал заглянуть лишь через щелочку, украдкой. Я переводил его речь с предельной добросовестностью, — в переводе она звучала еще хуже, — в Фуонг сидела молча, сложив на коленях руки, словно смотрела кинофильм.

— Поняла она? — спросил Пайл.

— По-видимому, да. Не хотите ли, чтобы я от себя добавил немножко пыла?

— Нет, что вы! — сказал он. — Переводите точно. Я не хочу, чтобы вы влияли на ее чувства.

— Понятно.

— Передайте, что я хочу на ней жениться.

Я передал.

— Что она ответила?

— Она спрашивает, говорите ли вы серьезно. Я заверил ее, что вы относитесь к породе серьезных людей.

— Вам не странно, что я прошу вас переводить?

— Да, пожалуй, это не очень-то принято.

— А с другой стороны, так естественно! Ведь вы — мой лучший друг.

— Спасибо.

— Вы первый, к кому я приду, если со мной стрясется беда.

— А влюбиться в мою девушку — для вас тоже беда?

— Несомненно. Я бы предпочел, Томас, чтобы на вашем месте был кто-нибудь другой.