Возле машины стоял каодаистский командир и что-то торопливо рассказывал Пайлу. Когда я подошел, он умолк. Я его узнал: он был помощником Тхе, прежде чем тот ушел в горы.

— Привет, начальник, — сказал я. — Как поживает генерал?

— Какой генерал? — спросил командир со смущенной улыбкой.

— А разве каодаистская вера не учит, что есть только один генерал?

— Не могу завести машину, Томас, — вмешался Пайл.

— Я схожу за механиком, — сказал командир и оставил нас.

— Я помешал вашей беседе, — извинился я.

— Пустяки, — отозвался Пайл. — Он спрашивал, сколько стоит бьюик. Очень славные люди, если знать, как к ним подойти. Видно, французы просто не умеют с ними ладить.

— Французы им не доверяют.

— Если доверять человеку, он постарается оправдать ваше доверие, — торжественно изрек Пайл. Его слова прозвучали, как каодаистский символ веры. Я почувствовал, что атмосфера Тайниня была слишком высоконравственной, чтобы я мог в ней дышать.

— Выпьем, — предложил Пайл.

— Об этом я просто мечтаю.

— У меня с собой термос с лимонным соком.

Он наклонился к багажнику и вытащил оттуда корзину.

— А джина у вас не найдется?

— К сожалению, нет. Знаете, — добавил он, желая меня приободрить, — лимонный сок очень полезен в таком климате. В нем есть витамины… не помню только, какие.

Он протянул мне стаканчик, и я выпил.

— Мокрое, и то хорошо, — сказал я.

— Хотите бутерброд? Ужасно вкусные бутерброды. Новая патентованная начинка, называется «Витамино-здоровье». Мама мне прислала ее из Штатов.

— Спасибо, я не голоден.

— На вкус похоже на винегрет, только как будто острее.

— Мне что-то не хочется.

— Вы не возражаете, если я поем?

— Конечно, не возражаю.

Он откусил огромный кусок; послышался хруст. Невдалеке от нас Будда из белого и розового камня уезжал верхом из отчего дома, а его слуга — другое изваяние — бежал за ним следом. Женщины-кардиналы брели обратно в свою обитель, а божье око взирало на нас с соборной двери.

— Вы знаете, здесь ведь кормят обедом, — сказал я.

— Я решил, что лучше не рисковать. Мясо… с ним надо быть поосторожнее в такую жару.

— Вам нечего опасаться. Они вегетарианцы.

— Может быть, и так, но я предпочитаю знать, что я ем. — Он снова набил рот своим «Витамино-здоровьем». — Как вы думаете, у них есть приличные механики?

— Достаточно приличные, чтобы превратить вашу выхлопную трубу в миномет. Кажется, самые лучшие минометы получаются именно из бьюиков.

Командир вернулся; щегольски отдав честь, он сообщил нам, что послал в казарму за механиком. Пайл предложил ему бутерброд с «Витамино-здоровьем», но тот вежливо отказался, объяснив светским тоном:

— Тут у нас уйма правил относительно еды. — Он отлично говорил по-английски. — Ужасная глупость! Но вы же знаете, что такое религиозный центр. Вряд ли дело обстоит лучше в Риме… или в Кентербери, — добавил он с кокетливым поклоном в мою сторону. Потом он замолчал. Они оба молчали. Я был здесь лишний. Но я не мог не воспользоваться оружием слабости и не поддразнить Пайла — ведь я был слаб. У меня не было его молодости, основательности, цельности, будущего.

— Пожалуй, я все-таки съем бутербродик, — сказал я.

— О, прошу вас, — произнес Пайл, — прошу вас.

Он немного помешкал, прежде чем снова полезть в багажник.

— Нет, нет, — рассмеялся я. — Я пошутил. Вы ведь хотите остаться вдвоем.

— Ничего подобного, — возмутился Пайл.

Он был одним из самых неумелых лгунов, каких я знал. В этом искусстве у него, очевидно, не было опыта. Он объяснил командиру:

— Томас — мой самый лучший друг.

— Я знаю мистера Фаулера, — ответил командир.

— Мы еще увидимся перед отъездом, Пайл. — И я пошел в собор. Там можно было найти прохладу.

Святой Виктор Гюго в мундире Французской академии с нимбом вокруг треуголки указывал перстом на какую-то сентенцию, которую записывал на дощечке гипсовый Сунь Ятсен. В церкви не на что было сесть, разве что в папское кресло, вокруг которого обвилась гипсовая кобра; мраморный пол сверкал, как водная гладь, а в окнах не было стекол, — я подумал о том, как глупо строить клетки с отдушинами для воздуха, а почти такие же клетки строим мы для религии — с отдушинами для сомнений, для разных верований, для бесчисленных толкований. Моя жена нашла себе такую дырявую клетку, и порой я ей завидовал. Но солнце и воздух плохо уживаются друг с другом; и я предпочитал жить на солнце.

Я прошелся по длинной пустой церкви, — это был не тот Индокитай, который я любил. По алтарю карабкались драконы с львиными головами; с плафона Христос показывал свое истекающее кровью сердце. Будда сидел, как Будда сидит всегда, и подол у него был пуст; реденькая бородка Конфуция струилась, как водопад в засуху. Все это было бутафорией: огромный земной шар над алтарем говорил о честолюбии; механический оракул, при помощи которого папа совершал свои пророчества, говорил о жульничестве. Если бы этот собор просуществовал пять столетий, а не двадцать лет, истертые шагами плиты и изъеденные непогодой камни, возможно, и придали бы ему какую-то убедительность. Обретет ли здесь веру тот, кто столь же легко поддается убеждению, как моя жена, которая так и не сумела обрести веру в человека? И если бы я действительно хотел верить, нашел ли бы я эту веру в ее норманской церкви? Но я никогда не жаждал веры. Дело репортера — разоблачать и вести запись фактов. Никогда за всю мою профессиональную жизнь мне не попадалось необъяснимое. Папа фабриковал свои пророчества при помощи незамысловатого механизма, и люди ему верили. В каждом откровении всегда можно обнаружить надувательство. В репертуаре моей памяти не было ни откровений, ни чудес.

Я стал перебирать свои воспоминания, как перелистывают картинки в альбоме: лису, которую я увидел при свете неприятельской ракеты, сброшенной над Орпингтоном, — она пробиралась вдоль изгороди птичника, неизвестно как попав сюда из своего ржавого логова на пограничных землях; тело заколотого штыком малайца, которого отряд гурков привез в кузове грузовика в горняцкий поселок в Паханге; китайские кули стояли рядом, истерически хихикая, а в это время другой малаец подкладывал под мертвую голову подушку; голубя, который вот-вот взлетит с камина в номере гостиницы; лицо жены в окне, когда я пришел, чтобы проститься в последний раз. Мысли мои оттолкнулись от нее и снова вернулись к ней. Она, должно быть, получила мое письмо больше недели назад, а телеграммы, которой я и не ждал, все не было. Но говорят, что, когда присяжные долго совещаются, для подсудимого есть надежда. Если ответа не будет еще неделю, смогу ли я надеяться? Со всех сторон было слышно, как заводят моторы военных и дипломатических машин: с торжествами было покончено еще на год. Начиналось бегство в Сайгон, приближался комендантский час. Я вышел, чтобы отыскать Пайла.

Они стояли с командиром в узкой полоске тени; никто и не пытался чинить его машину. О чем бы ни шла их беседа, но она уже кончилась, и они стояли молча, не решаясь разойтись из вежливости. Я подошел к ним.

— Ну, я, пожалуй, поеду, — заявил я. — Вам тоже лучше отправиться в путь, если хотите попасть домой до комендантского часа.

— Механик так и не пришел.

— Он скоро придет, — сказал командир. — Он был занят в процессии.

— Вы могли бы здесь заночевать, — заметил я. — Будут служить праздничную обедню, вам это будет интересно. Она длится три часа.

— Я должен вернуться домой.

— Вы не вернетесь, если не поедете сейчас же. — Я нехотя добавил: — Если угодно, я вас подвезу, а начальник пришлет вашу машину в Сайгон.

— Вам нечего беспокоиться о комендантском часе на территории каодаистов, — самодовольно произнес командир. — Конечно, там дальше… Но я завтра же пришлю вам машину.

— Смотрите, чтобы не пропала выхлопная труба, — добавил я, и на лице его показалась бодрая, подтянутая, вышколенная, чисто военная улыбочка.